Владимир Гораль - Дознание капитана Сташевича

– Стоять, мать твою! Ку-урва ш устра! – сопроводил Андрей темпераментным русско-польским шипением успешное окончание дела.

Словно заклёванный в драке петух, взъерошенный Гришаня сидел на ступеньке так и не угнанного им грузовичка «Курог ане». Был он весь какой-то помятый и с подбитым глазом. Правая рука висела у тускло-зелёной двери машины, пристёгнутая воронёным «браслетом» к ручке. Предвидя подобное развитие событий, наручники капитан Сташевич приготовил заранее.

А глаз задержанному начпроду сгоряча подбил начлагеря Бабр. После глаза он собирался продолжить, чтобы посредством здоровой руки изрядно намять бока Ефимычу. Однако Андрею силой и уговорами удалось остановить этот бабровский самосуд. Впрочем, это заняло какое-то время, так что преступник успел получить свою порцию увесистых «люлей».

– Любовь Михайловна! Семён! Товарищ майор! Подойдите, пожалуйста, ближе, граждане понятые, – почти торжественно произнёс Сташевич.

В свой законный выходной поднятая ни свет ни заря, моргая заспанными недоумевающими глазами, повариха Любовь Михайловна покорно выполнила указание начальства. Растерзанный, со вскрытой подкладкой чемоданчик Гришани явил Сташевичу с Бабром, а также гражданам понятым сравнительно немного. Начпрод за каким-то лешим упаковал в этот чемодан увесистый, килограмма на четыре, мешок с никому не нужной «аморфорской» махоркой.

– Ефимыч, похоже, совсем сбрендил! – удивлялся про себя капитан. – Он что, и дальше, по дороге в Иркутск, собирался следы этим табаком заметать?

Кроме табака в чемоданчике оказалась пара увесистых пачек советских денег. Спрятанная в этом табаке, завёрнутая в полотенце, купюрами тридцать седьмого года и номиналом в десять червонцев 31 31 Советский червонец 1937 года имел хождение на территории СССР до начала денежной реформы 1947 года. Один червонец приравнивался к 10 советским рублям. каждая, кучка денег порадовала глаза сыщиков.

«Понятно, что это деньги от Каплана. Двадцать тысяч рублей! Сумма огромная! – нервно размышлял Андрей. – Больше, чем годовая зарплата главного инженера большого завода в Центральной России. На такую сумму с нелегальной доплатой и при посредстве чёрного маклера можно приобрести отдельную квартиру в любом небольшом городе. А если вполне законно, то добротный деревенский домик или приличную дачу в пригороде. Говорят, в Советском Союзе богачей нет! А ведь это не так! Всякое бывает! У меня одноклассник Славка Семёнов, простой геолог, за успешную разведку месторождения редкоземельных металлов квартиру в центре Москвы и премию полмиллиона рублей получил! Да, но Гришаня-то не геолог! Да и колечки с серёжками, сданные Каплану у Ефимыча, откуда? Трофеи из Германии? Скорее всего! Он ведь воевал, интендант чёртов, или вроде того!»

Стоящий в сторонке неприметный баул Гришани оказался более тороват. В его недрах среди исподнего и нехитрой закуски нашёлся заветный узелок с шестью алмазными кольцами, тремя парами серёг и ещё парой массивных золотых браслетов с камешками.

«Криминал? Без сомнения! Значит, не все ценности Ефимыч сдал в иркутский ломбард, – поглядывая в сторону нахохлившегося Гришани, продолжал размышлять Сташевич. – Вооружённое сопротивление при задержании на нём уже есть, а вот всё прочее – это ещё доказывать надо. Ефимыч, конечно, не самый великий миллионщик! Копни нынче каждого третьего снабженца, ещё не такое богатство сыщется! Но ведь кроме этого что-то более важное должно найтись! Чувствую, что должно! Только вот что?»

Бравен не любил кинофильмов. Причём сам толком не знал почему. «Ожившие картины» настораживали, да что там – откровенно пугали его с раннего детства. Об этом факте Вальтер, разумеется, не распространялся. Однако в свете вышеизложенного разъезжавшие по фронтовым частям кинопередвижки с откровенно пропагандистскими и развлекательными ностальгически-мирными музыкальными фильмами его ничуть не интересовали. В моменты фронтового затишья, пока товарищи с нескрываемым удовольствием отдавались во власть киноиллюзий, Бравен предпочитал завалиться на свою лежанку в блиндаже с очередной книжкой. Эта очередная «приблудная» книга, чаще всего ужасно потрёпанная, без обложки, начала и конца, с недостатком самых важных и ключевых страниц, именно поэтому казалась особенно желанной, загадочной и интересной.

Став бесправным лагерником, Вальтер возненавидел кино по-настоящему. Просмотр советских кинокартин, специально подобранных для «проходящих социалистическое перевоспитание» пленных немцев, являлся обязательным мероприятием. Бравен просто изнемогал на принудительных сеансах этой примитивной кинопродукции. Бесконечная лениниана, всегда заканчивающаяся прославлением ныне здравствующего усатого вождя и учителя. Дурацкие ярмарочные комедии с ломящимися от яств, мучительно длинными крестьянскими столами, мельтешащие по экрану туповато-весёлые и отвратительно сытые лица советских колхозников. Правду сказать, несколько веселили военные драмы и комедии, где их, немцев, кинематограф победителей изображал в виде бессмысленной орды клинических имбецилов и кретинов. Появление на экране очередного придурка в немецкой форме частенько сопровождалось заметным оживлением в зале, ироническими смешками и даже похрюкиванием.

Когда в лагерь привезли новое «историческое кинополотно» о русском царе Иване Ужасном, Вальтер ожидал увидеть нечто подобное и на этот раз. И правда, фильм поначалу показался ему плохой пародией на провинциальный театр. Тем не менее ближе к середине картина неожиданно начала увлекать Бравена. Тёмные, мрачно-депрессивные, восточно-готические интерьеры русских дворцов. Гротесковый, почти клоунский грим, какие-то неудобные, немыслимые для нормального человека позы актёров. Дерганая мимика и постоянно выпученные глаза персонажей – приметы, свойственные людям скорее душевнобольным, чем здоровым. Бравен по ходу просмотра всё более убеждался в одном: создавая такие гомерические образы, этот знаменитый советский режиссёр, русский еврей Эйзенштейн, подспудно издевался как над самой официозной, сталинской версией русской истории, так и над своими недоучками-цензорами.

Погружаясь в атмосферу картины, в чём-то до болезненности родственную полотнам Иеронима Босха, Вальтер вдруг начал чувствовать всё возрастающую слабость и головокружение. Когда же больной Иван в пароксизме предсмертного ужаса принялся умолять бояр о присяге своему сыну, младенцу Димитрию, Бравен и сам сдал. К сильнейшему головокружению присоединились приступы нутряной тошноты, особенно мучительные для пустого желудка. Впрочем, никто из соседей в полутёмном зале лагерного клуба не обращал внимания на него, скрючившегося на краю длинной скамьи в дальнем углу культбарака.