Серж Запольский - Лучшие френды девушки

Тут Док воскликнул:

– От этой пляски у меня в глазах двоится!

– У меня тоже… Прямо морок какой-то, – ответил Винский и спросил у него. – Ты сколько барабанов видишь?

Док присмотрелся.

– Кажется, четыре, – сказал он, наконец, потом исправился. – Нет, три. Два – у танцоров и один – у сеньора румберо… Или два – у сеньора румберо?

Винский пригляделся к танцорам, стараясь их сосчитать, а поскольку те двигались по кругу, он начал отсчёт с барабанщика – какой-то крепкий малый бил и бил в барабан, зажав его под мышкой. Танцоры прошли половину круга, и барабанщиков оказалось двое. Винский сбился со счета и вопросительно посмотрел на проводника, который сидел рядом с ним у костра.

Мано Антонио словно бы не заметил этого – худое измождённое лицо его было мрачно и бесчувственно.

– Яхе или, по-другому, айяуаска – напиток, приготовленный из нашей особой лианы, – сказал он Винскому. – Большинство людей приходит к шаману лечиться, и тогда используется отвар яхе, который мало действует на сознание, а больше действует на тело… А вот айяуаску для духа мы пьём только один раз в жизни – как переход на другой уровень существования… Чаще пьют айяуаску сами шаманы, а ещё касики для принятия судьбоносных решений… Вы, сеньор Винский, пройдёте ритуал касика, чтобы приобщиться к мудрости нашего народа.

Глаза Винского блеснули, а румберо встал и вошёл в круг танцующих. Тут же один из барабанщиков протянул ему свой барабан. Румберо зажал барабан под мышкой и затянул ритмичную песню.

К Винскому подошёл Комбат, взял со стола пульт от кондиционера и сказал:

– Но наш мано Антонио не договаривает… От этой грёбанной хуаски, твою мать, у человека случается понос.

– Офигеть! – воскликнул Док, сидевший в углу возле принтера, и его умное холёное лицо расползлось в издевательской ухмылке. – Только этого не хватало!

Комбат включил кондиционер на полную мощность, оценивающе пригляделся к нему и ответил:

– Ну, вот так, блин… Индейцы так лечатся.

– В задницу! Наш румберо обещал мне таинство по измерению моей энергетической температуры, – упрямо отрезал Винский.

Тут Док потряс головой и проговорил жалобно:

– От этой пляски у меня в глазах двоится.

– У меня тоже… Прямо морок какой-то, – успокоил его Винский и спросил с интересом: – Ты сколько барабанов видишь?

Док присмотрелся к индейцам, которые по-прежнему всё ходили и ходили вокруг костра, тряся ногами.

– Кажется, три, – сказал он и, покачавшись на вращающемся кресле, исправился: – Нет, четыре. Два – у танцоров и два – у сеньора Антонио… Я сейчас с ума сойду! От одних только ритуальных плясок!

Какое-то время все молчали, а потом Док задумчиво предложил:

– Мужики… А не выпить ли нам лучше опять рома? Ну её к шуту, айяхуаску эту!

– Нет, – ответил Винский жёстко и вдруг спросил с вызовом: – Кажется, вы пытаетесь меня ограничить? Кажется, вы пытаетесь диктовать мне, что делать?

Он зло посмотрел на Дока, потом на Комбата, увидел их потерянные лица и добавил уже примиряюще:

– Не для того я летел через океан… Не уговаривайте меня – душа просит таинство.

– Ну, если душа, – безропотно согласился Комбат и с надеждой глянул на Дока.

Тот ответил ему быстрым понимающим взглядом, а потом сказал Винскому, вставая:

– Ну, тогда я пойду, прослежу, что за варево готовит наш сеньор румберо. Ещё глистами тебя заразит.

На лице Комбата появилось облегчение. Он шагнул к одному из гамаков, пристроил под себя его край, успокоено откинулся на спину и закачался, покорно отдавшись сетке.

****

Винский дышал сыростью и туманом, который становился всё гуще.

Он был фаворит и скакал лёгким галопом по ипподрому. По краю скаковой дорожки стояли зрители и смотрели на него, довольно усмехаясь в предвкушении его победы. Винский шёл привычным аллюром в три такта, за которыми следовала фаза подвисания, когда все четыре его ноги находились в воздухе. Копыта его размеренно стучали по песчаному покрытию.

Жокей захрипел в азарте, отклонил его влево и послал вперёд, правильно действуя шенкелями – каблуки у жокея были опущены, посадка глубокая, а положение коленей позволяло почти не напрягать мускулы ног. Винский охотно пошёл резвее, совсем как в ту пору, когда он бегал в табуне, ещё без узды и не под седлом. Он шёл с лёгким упором в повод и старательно работал, пружиня спиной и заводя под корпус задние ноги. Он нёс себя, гибкого, сильного и молодого, продвигаясь ритмичными, упругими и чистыми махами, которые становились всё шире.

Вдруг он похолодел, почувствовав шпоры. Пошатнулся, забил задними ногами, зло замахал хвостом, а потом взмыл «свечой», встав во весь рост. Каким-то чудом он не упал, ударившись об ограду, и неожиданно понял, что его больше никто не сдерживает. Освобождённый от веса жокея, он отпрянул, заколебался, было, и вдруг побежал иноходью, даже не заметив этого.

Винский бежал, не как все, а как давно просила его душа, он бежал по прямой, никуда не сворачивая и обгоняя других лошадей, он бежал, уносясь от себя самого и от всего мелкого, наносного и ненужного в жизни, он бежал от унылых и выцветших чувств и от тягостных обязательств, которые появляются с ними, и от многих обид, и от груза потерь и разлук, он бежал, с каждым выдохом освобождаясь от бремени власти, которая даёт деньги, и от бремени денег, которые дают эту власть.

Сердце его колотилось, как загнанное, оно било под рёбра, будто хотело выпрыгнуть из груди. Ветер рвал у него дыхание и швырял ему за спину вместе с розовой пеной его ноздрей, а он, зажмурившись, поглощал, вбирал, пожирал пространство, и крылья полёта несли его, лёгкого и невесомого, вознося над землёю всё выше и выше… Он быстро плыл, он парил по воздуху и ощущал, как это волшебное состояние парения отделяет его от всего остального мира, который он сейчас так остро чувствовал и который ему почему-то было жалко… В голове Винского стоял гул бешено рвущейся крови, в висках оглушительно стучало, в глазах бушевал огонь, он забыл – кто он, где он и откуда он… Это была настоящая свобода! Свобода навсегда!..

Потом он стал камнем падать вниз и понял, что умирает.

****

Очнулся Винский от крика.

Кто-то короткими толчками бил его в сердце, выламывая рёбра, а где-то, совсем рядом, чужой человек голосом Комбата истошно, захлёбываясь, кричал:

– Да сделай же что-нибудь ещё!.. Ведь помрёт же, господи!..

Винский понял, что лежит на земле. Грудь его покрывала бурая пузырящаяся пена. Возле него на коленях стоял Док с вымазанными по локоть руками и смятым, страшным, залитым слезами лицом. Винский застонал.

– Он очнулся! – вскрикнул Комбат.

– Мы дали тебе выпить воду!.. – отчаянно зарыдал Док, задыхаясь, всхлипывая и размазывая обеими руками бурую грязь по своему лицу. – Простую кипячёную воду!.. Просто воду!..