А. Миров - Два мира – 2

Нет. Нет решимости. Нет уверенности в праве строить свой мир тем более таким неправильным способом. Вы слишком привыкли унижаться в обстоятельствах, унижая прямо и косвенно раздражающие факторы. Отважившись нарушить неприкосновенность на словах этого достойного, вы потом сами себя раскрошите чувством вины и ощущением несправедливости до состояния праха. Вы не люди, вы тлен. Вы в ещё более уродливой оболочке, чем объект вашего осуждения. Любое ваше преступление будет понято и раскрыто, хотя бы из-за вашего тщеславия: рискнув однажды сделать шаг из толпы, вы непременно обернётесь к привычному стаду, чтобы долго, муторно и сбивчиво доказывать каждому скоту своё человеческое превосходство.

Верес не был тщеславен, он искренне хотел уничтожить мешающих ему жить. Его ошибка в том, что он не смог распознать нелогичность своих мысленных построений.

А в чём же моя ошибка? Почему я не смог узнать в нём маньяка? Я отрицал наличие сумасшествия в любом взрослом мозге или я наделил взрослостью мозг сумасшедшего ребёнка?

За окном деревья бросали листья под ноги всем прохожим. Растениям простительна эта неразборчивость, людям – нет. Я до сих пор не смог простить себя за то, что ошибался в Вересе. Я это исправлю. Если взрослый человек падает, значит его цель требует от него низкого старта.

Он больше не приходит ко мне – это единственное, что заставляет меня чувствовать жизнь. В последнюю нашу встречу он просто смотрел на меня, не скрывая отвращения. Я улыбалась ему, говорила, как я его люблю, как я ему благодарна за то, что он меня спас… Я, правда, не помню, от чего он меня спасал, но все медсёстры постоянно твердят о том, как мне повезло, что я вообще осталась жива. И у меня нет причин им не верить. Ведь это Рома – мой герой, он, конечно же, от чего-то меня оберегает, иначе почему я здесь?

Здесь обо мне все очень сильно заботятся! Только отчего-то каждый раз, когда я начинаю что-то говорить, пускай просто «спасибо», важные люди в белых халатах растеряно пожимают плечами, а медсестра Эвелина нежно гладит меня по голове и приговаривает:

– Всё хорошо, моя девочка, всё уже хорошо!

Видимо, что-то идёт не совсем ладно, но я, чтобы не забивать голову непонятными событиями, просто перестала бросаться словами в окружающий мир. Надеюсь, эти люди и так чувствуют, как я им благодарна.

То ли из-за таблеток на завтрак, обед и ужин, то ли из-за общей праздности бытия «ем-сплю-сплю-ем» вести долгие беседы или краткие диалоги в принципе не особо-то и хотелось. А, откровенно говоря, не особо-то и есть с кем. Люди в медицинской спецодежде непрерывно курсируют по коридорам, утопая в своей занятости, а люди в видавших домашнюю обстановку пижамах слишком свободны, от того безостановочно ведут ни к чему не обязывающие беседы сами с собой. Единственный человек, кто добровольно идёт со мной на контакт – это мой лечащий врач Александр Антонович Жуков. Субтильный молодой специалист, упорно работающий над диссертацией, о чём он озабоченно сообщает при любом вербальном соитии с коллегами, поглаживая сухенькой рукой свои жиденькие усики.

Каждый четверг мы встречаемся с Александром Антоновичем в его кабинете, и если я частенько забываю об этом важном событии, то Эвелина всегда стоит на страже целостности ритма больничной жизнедеятельности. Она нежно берёт меня за руку и отводит к новенькой двери кабинета моего врача – «единственному здоровому предмету в этом доме стонов», как говорит об этом новшестве, сияющем среди ветхого обихода, щедрая на эпитеты медсестра.

Дело в том, что мой врач страдает педантичностью и желанием иметь много денег одновременно. Поэтому, воссоединившись с первой весьма материальной благодарностью, инициированной широкими душами родственников душевнонедужного подопечного, белый халат моментально загорелся идеей одухотворить своё вынужденное рабочее место. Начал, как и полагается, с главного – с входной двери. Но за новым массивом дуба со сверкающей металлом табличкой, предельно прямо намекающей, что это кабинет психиатра Жукова А. А., оставались бездны плачущих по ремонту больших и малых объемов комнатёнки. Поэтому вторым делом молодой врач решил вложить деньги в приятную страсть – накопительство, а облагораживанием кабинетов медработников пусть занимается Минздрав, иначе вообще зачем они там собираются?!

Время, переступая днями, двигалось к бесконечности своим чередом, а лощённая дверь врача Жукова А. А. так и оставалась «новой» и по совместительству единственной достопримечательностью всей больницы. Если бы браки, помимо небес, заключались бы ещё и в этих стенах, молодожёны наверняка увековечивали бы свои счастливые лица на фоне полотна имени Александра Антоновича. Ну а потом можно и в столовую на молочный суп с вишнёвым компотом без вишни.

Александр Антонович морщился каждый раз, когда я начинала что-то рассказывать, наверное, поэтому наши ранее ежедневные встречи превратились в развнедельные посиделки:

– Как ваши дела, Марселина Андреевна?

– Хорошо, спасибо, а как ваши, Александр Антонович?

– Ага, не поддаётся распознаванию, – при этой многозначительной фразе молодой врач принимался о чём-то информировать поверхность бумаги при помощи старой именной ручки. После подписывал мне фиолетовый, как он его обзывал, бланк с просьбой непременно передать Эвелине в руки и желал мне всего хорошего, указывая на свою новую дверь. В посланиях медсестре всегда фигурировали трудно выговариваемые препараты, которые на целую неделю обретали статус предшественников моего пищеварения.

Сегодня я, как водится, запамятовала про наш четверговый тет-а-тет, и была нежно сопровождена Эвелиной до кабинета Жукова. Наслаждаясь мягкостью кушетки, я в который раз удивилась, как сильно расслабляется мозг в этом периметре: как он от сытой и вальяжной жизни совершенно не утруждает себя ни малейшим обременительством.

Взять хотя бы эти четверговые встречи… Ну неужели так сложно запомнить? Вот сколько я уже здесь? А сколько я уже здесь? Надо спросить у Эвелины. Правда, она уже мне, по-моему, говорила. Но этот дурацкий мозг никак не хочет ничего принимать! Только и делает, что отмахивается от любой информации, а иногда норовит швырнуть её обратно в адресата. А с чего я вообще начала возмущаться? Не помню… Аура здесь, что ли, такая… Такая… Забывательная. А почему аура? Кто-то из моих знакомых любил очень часто поминать ауру. Интересно, кто? Вряд ли Эвелина поможет мне разобраться и с этим вопросом. Мы же не были знакомы до больницы. Или были? Или это сама Эвелина?

Почему-то о жизни извне, о том, что я вообще существовала не в этом здании, напоминает только образ Ромы: его лицо, его глаза, и как он улыбается… С каждым днём он улыбается всё больше через пелену тумана моих воспоминаний. В голове с трудом реставрируются отдельные части нашей целой картины. Ведь он больше не приходит ко мне, и это единственное, что заставляет меня чувствовать жизнь.

Читать дальше