Фридрих Глаузер - Температурная кривая. Перевод с немецкого Людмилы Шаровой

– Да, двух шпионов, – продолжала Мари монотонным голосом. – Братьев Маннесман… А с письмом это было так: Мы жили тогда в Райншанце и у нас была большая квартира. И вот пришло письмо. У меня были каникулы… Почтальон принес большой конверт, письмо было заказным, и мать должна была расписаться. Две слезы упали на журнал почтальона и запись, сделанная чернильным карандашом, расплылась. Отец оставил немного и после его смерти дела у нас пошли плохо. Мать потом часто удивлялась, что осталось так мало денег. Тетя в Берне, которая владела имуществом…

Штудер полистал свою записную книжку. Первая жена!.. Не о ней ли говорил священник, Белый Oтец? Вот: «Софи Хорнусс, Герехтигкайтгассе 44, Берн».

– Какие отношения были у отца с двумя шпионами – с… как ты их назвала?.. ах, да! с братьями Маннесман?

– Хорошие. Сначала очень хорошие. Я знаю все это только от матери. Они производили бурение, как я Вам говорила, главным образом, на юге Марокко. Отец обнаружил рудное месторождение. Братья Маннесман представились швейцарцами, но потом, во время войны, они помогли нескольким немцам из Иностранного Легиона возвратиться на родину. Отец узнал про это и сообщил генералу. И тогда оба были поставлены к стенке. В знак благодарности за до… за сообщение отец был вскоре после этого награжден французским правительством…

– Так-так, – кивнул Штудер. Он встал и снова склонился над письменным столом. Его заставили это сделать разложенные карты.

– А какое отношение к случившемуся имеют карты?

Мари Клеман уперлась руками на подоконник и присела на выдающийся вперед выступ. При этом носки ее туфель касались края потертого ковра. Какая же она худая!..

– Карты! Это превратилось в бедствие! Поэтому-то я и уехала от матери! – ответила Мари. – Ах, – вздохнула она, – это больше невозможно было терпеть, все это надувательство! Служанки, которые платили десять франков, чтобы узнать, верен ли им их любовник; торговые агенты, которым нужен был совет для их махинаций; политики, которым нужно было подтверждение, что их переизберут… И, наконец, появился еще директор банка. Но этот господин пришел из-за меня. И знаете, дядя Штудер, я даже думаю, что мать не имела ничего против того, чтобы я с директором банка… И тогда я уехала…

Штудер поднялся. Он встал напротив девушки. Как Мари его назвала? Дядя Штудер? У него перехватило дыхание… Ну, в конце концов, что в этом такого? Он по старой бернской привычке говорил девушке «ты». Почему же Мари не имела права на некоторую фамильярность? Дядя Штудер! Это согревало… Так же, как Bätziwasser 5.

– Если уж ты, – сказал Штудер, его голос звучал немного хрипло, – называешь меня дядей, почему бы не называть меня кузен Якоб. Дядя! Так говорят швабы…

Мари покраснела. Она посмотрела вахмистру в лицо – у нее была особая манера смотреть на людей: не столько испытывающе, сколько удивленно, это можно было бы назвать – спокойно-удивленно. Штудер подумал, что этот взгляд шел девушке. Но он также мог себе представить, что такой взгляд мог действовать людям на нервы.

– Хорошо! Пусть будет так! – сказала Мари. – Кузен Якоб! – И протянула вахмистру руку. Рука была маленькая, но сильная. Штудер откашлялся.

– Ты уехала… Прекрасно. Твой дядя сказал мне, что в Париж. С кем?

– С бывшим секретарем моего отца. Его зовут Коллер. Он пришел к нам однажды и рассказал, что он теперь стал самостоятельным и ему нужен был кто-то, кому он мог бы доверять. Не хочу ли я сопровождать его в качестве стенографистки? Я училась в торговой школе и ответила «да»…

Меховой жакет, шелковые чулки, замшевые туфли… Достаточно ли было заработка секретарши для таких дорогих вещей? Штудер засунул руки в карманы брюк. Ему стало немного грустно; поэтому он повернулся спиной и спросил:

– Почему ты сейчас вдруг приехала к матери?

Снова странный испытывающий взгляд.

– Почему? – повторила Мари. – Потому что Коллер внезапно исчез. Надолго. Три месяца назад, три с половиной. Точнее, пятнадцатого сентября. Он оставил мне четыре тысячи французских франков и мне на какое-то время хватило денег – до конца декабря. После этого у меня осталось достаточно только для того, чтобы приехать в Базель.

– Почему ты не поехала со своим дядей?

– Он хотел ехать один.

– Ты сообщила об исчезновении?

– Да. В полицию. Они конфисковали документы… Некто Маделин позаботился об этом. Однажды он вызвал меня…

Фраза!.. Фраза!.. Вахмистр никак не мог вспомнить фразу, которую сказал комиссар Маделин тем вечером, когда Штудер показал телеграмму о появлении маленького Якобинека. Что там Маделин говорил этой ходячей энциклопедии Годофрею? … Кажется, что-то про документы по делу Коллера… Да, именно об этом шла речь. Был ли это тот же самый Коллер?

Штудер спросил:

– Где твоя мать хранила вещи, оставшиеся от твоего отца?

– В письменном столе, – ответила Мари и повернулась спиной. – Во втором снизу ящике.

Во втором снизу ящике…

Ящик был пуст. Все же, одно только это не казалось чем-то слишком особенным. Необычно, однако, было то, что взломщик, который вскрыл ящик, снова аккуратно поставил на место отколотый кусочек дерева. Штудер задвинул пустой ящик и тоже вернул отколотый деревянный кусочек точно на его место. Он поднялся, вытащил из кармана носовой платок, склонился еще раз к ящику и аккуратно протер его. При этом он пробормотал: «Никогда не знаешь…»

– Нашли что-то, кузен Якоб? – спросила Мари, не поворачиваясь.

– Твоя мать, должно быть, положила это в другой ящик… – проворчал Штудер. И произнес громче, – первая жена твоего отца живет в Берне и ее зовут… – Штудер раскрыл записную книжку, но Мари опередила его:

– Ее зовут Хорнусс, Софи Хорнусс, Герехтигкайтгассе 44. Она старшая сестра моей матери, и, соответственно, моя тетя, если хотите…

– Теплые семейные отношения, – сухо заметил Штудер.

Мари улыбнулась. Потом улыбка исчезла и ее глаза стали темными и печальными. «Это она и без меня знала», – подумал Штудер и пoжалел о сказанном, потому что его глупая шутка причинила девушке боль.

В прихожей послышались шаги. Петли выломанной двери завизжали и голос осведомился, здесь ли произошло самоубийство.

– Это, пожалуй, должно быть здесь, – сказал второй голос. – На табличке написано «Клеман». – И добавил, – Точно, здесь, – а затем что-то неразборчивое.

Штудер возвратился в маленькую кухню и столкнулся там с человеком в форме. Столкновение былo мягким, так как санитар был толстым, розовым и гладким, как молочный поросенок. Он, казалось, старался подавить зевок и засыпал вахмистра потоком вопросов, которые постоянно перемежались с «да» и «так». При этом санитар перекатывал во рту «р» как при полоскании горла, вместо того, чтобы произносить его аккуратно, как прочие Швейцарские христиане, упираясь языком в переднее небо. Судебный врач был старым, с желтыми от постоянного курения усами.