Кирилл Берендеев - Не судьба. Роман о восьмидесятых

Пикейные жилеты не поддержали Артура, возможно, они были куда лучше осведомлены о закате частной «варенки», но по какой-то причине шефу решили не говорить. Может, не знали, но в силу своей консервативной дальновидности, понимали, что рано или поздно в нишу вломится государство и выдавит всех разом. Так и случилось. Артура же переубедить, вероятно, оказалось невозможно. Жилеты решили, что он поймет это сам, вот только не понял. Решил пойти ва-банк…

– Но кто же тогда мог дать денег и выставить такие условия? Кстати, уточни условия.

– Как я понимаю, на полгода с возвратом четверти миллиона. Артур не успел. – Я присвистнул.

– Ничего себе пять процентов годовых в Промстройбанке. Кто же мог одолжить… постой, а за что же тогда шефа грохнули? Не успевал в срок, ну что же, подождать месяц-полтора, пока продаст машину, дачу, обегает знакомых, чтоб собрать эти недостающие девяносто…

– Вот и я не знаю. Он все решил сам, сам договорился, сам получил, сам отдавал. Никто не был в курсе, никто, даже я, – голос сорвался. – Артура я знаю, как никто, да что там, я… даже подумать не мог, что он подпишется на такие условия.

– Какие? Ты про убийство?

– Про процент. Убийство… не знаю, вот этого я не понимаю. Но ведь к нам никто не приходил, не угрожал, не заставлял платить ателье. Долг будто исчез, обнулился смертью всей семьи Артура. Тут как подгадали…

Он замолчал надолго. Я тоже никак не мог подобрать слов. Потом все же произнес вполголоса:

– Думаешь, один и тот же человек?

– Очень может быть.

– И кто?

– Главный инженер «Асбеста».

– Ковальчук Игорь Андронович? – Ольга впилась в меня глазами. – Да нет, не может быть. Хотя… нет, не может. Что он еще рассказал?

– Он много о чем, – продолжил я пересказ диалога с бухгалтером. – Но, солнышко, сама посуди, если это…

– Ты лучше дальше расскажи, все целиком. А уж тогда выводы делать будем.

– Постой, – я как-то не сразу понял, куда она клонит. – Так про клуб заимодавцев ты знаешь?

– Слышала, – уклончиво ответила она. – Давай продолжай. Иначе не возьму в домик у моря. Будешь тут с Михалычем куковать, дожидаясь конца столетия.

Мы сидели на привычном месте, на лавочке между телефонами и детской площадкой. Вечерело, теплый апрельский ветерок навевал грезы о наступавшем лете, пахло черноземом и прелью, пахло подступающей весной – птицы все никак не могли напеться, дети наиграться, будто высвобожденные из неведомого плена, они все кричали, и птицы, и дети, и носились, не желая успокоиться до завтра. Мы сидели, горячо обсуждая услышанное, я ведь не первый раз приставал к Фиме, а теперь только он заговорил. В конце апреля его отстранили от работы, но пока еще не арестовывали даже, просто отправили под подписку о невыезде, все понимали, против бухгалтера готовится дело, активно, спешно, но приходившие дознаватели не говорили с ним ни о чем, кроме нашего шефа. Он сам понимал все, с самого начала, наверное, понял, а потому больше молчал со следствием. И вот только со мной.

Ну а нашу контору, да, ее собирались прикрыть. Доход она пусть и приносила, но дело-то не в этом, в принципе. Все руководство виделось замешанным в чем-то грязном, в некой немыслимой для социалистического хозяйствования афере, которую надо выкорчевать, пока еще не поздно, пока еще не разрешили всем и вся пользоваться именно такими методами для обогащения и процветания – опять же, чужими, не нашего образа жизни словами описывая картинку недалекого будущего, в которое мы вкатывались, вся страна в едином порыве, как бронепоезд, сорвавшийся в пропасть, чьи пассажиры вынуждены, волей-неволей, считать пролетающие кочки и камни, не в силах ничего изменить.

Так и с ателье. Прокурор очень торопился измазать Артура в грязи, покуда все то, что он совершил, не перестало считаться противозаконным. Слава богу, он не закупал тряпки за границей, не думаю, что валютную расстрельную статью отменят так скоро, как все прочие. Наша граница, да она будет держаться до последнего.

Но раз главного фигуранта дела не было, увы, уже с нами, приходилось разбираться с примкнувшими к нему в мошенничестве, обмане и расхищении социалистической собственности. Странно, что я, что все прочие работники ателье и продавцы магазина, оказались выведены из-под дела – видимо, даже в Москве понимали, что копни они глубже и без массового недовольства не обойтись, ведь наш город строила потребкооперация, он ей жил, он ей дышал, половина магазинов и предприятий, половина дохода областной казны от нас. Кооператоров и так припугнули – этот февральский расстрел привел к закрытию нескольких небольших магазинов и одного кафе. Впрочем, на их месте почти сразу же выросли другие. Времена менялись, и чем быстрее, тем скорее убийство семьи шефа уходило в прошлое, тем ближе была будущность, а она приходила совсем иная. Кажется, подобному чудовищному преступлению в нем вовсе не виделось места. Так все надеялись, тем многие жили. Я в том числе, что там.

Оля вновь потребовала подробностей, задумавшись, я надолго прервался. И теперь вспоминал, постепенно возвращаясь в привычную колею. Неожиданно даже для самого себя обнял ее, прижал к себе и тут же отпустил, будто испугавшись порыва. А ведь мы уже давно вместе, не в том, подростковом смысле, который можно было б вложить в это изречение еще пару недель назад, нет. Теперь мы и жили как семья. Странные влюбленные, полгода просто глядевшие друг на дружку, а теперь будто с цепи сорвавшиеся. А после внезапно уходившие в тихую задумчивость пожилой пары, столько всего на своем веку перевидевшей, столько перечувствовавшей, что другим лучше ни чувствовать, ни понимать.

– Ты про Ковальчука? Да тут особо рассказывать нечего. Главбух просто предположил, а уж насколько он прав или нет, решать не мне.

– Ты прав, решать нам, – с нажимом произнесла солнышко. – Давай, выкладывай дальше. Что он еще говорил?

В двух словах, не так и много. У него были подозрения насчет главного инженера «Асбеста» – и небезосновательные. Многие поговаривали, что именно он стоял, не высовываясь, за бесчисленными аферами предприятия, что он наворовал сам и втянул всех в вольное или невольное содействие темным делишкам, образовав такой своеобразный обет молчания на шахтах, на коксующем предприятии, на железной дороге, словом, всюду, где путешествовал уголь. По всей дороги выстраивались новые порядки – и именно с подачи Ковальчука.

Сказать, что это в точности он, невозможно – ни одной подписи, ни одного разрешения главный инженер не давал, за него это делали другие. Но его двухэтажный особняк в пригороде и, многие говорили, бронированный «мерседес», да, они вызывали не только раздражение и зависть. Наверное, он хотел показать этим свою силу, мощь, влияние, наконец. Ведь его никто никогда не трогал, больше того, вроде бы всегда на виду, он в то же время, никогда не попадал ни в новостные сообщения, ни в слухи, ни в сплетни —подобно призраку, виделся повсюду, но не определялся нигде, кроме своего кабинета на верхнем этаже корпуса восемь по Электромеханической улице. Особняк Ковальчука был огорожен таким высоким забором с охраной, что понять, есть ли на месте хозяин, или он сроду там никогда не бывает, тоже не представлялось возможным. По крайней мере, обывателю. Конечно, многие видели, как через ворота въезжает или выезжает дорогая иномарка – но через нагло тонированные стекла невозможно было понять, кто находится внутри. Сам ли хозяин или кто-то из его родных и близких.