Эдди Спэрроу - Постановка длиною в жизнь

Автор обложки Helen Jakubaytes

© Эдди Спэрроу, 2020

ISBN 978-5-0050-0732-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Стрелки на часах указывали на шесть утра, но помещение сохраняло свой полумрак. Силуэты, растворившиеся в нём, сидели друг напротив друга. В их глазах злость, сомнение и страх спрессовывались в гранитную решимость сделать всё что угодно, лишь бы выйти из этого места живыми.

Обмануть.

Сбежать.

Убить.

Любое преступление, любой грех, на которые способен человек, сегодня здесь дозволены. При этом участники не были лишены чувства жалости друг к другу. В целом они были готовы на всё, кроме одного – никаких компромиссов.

Они сидели на небольшой сцене, зал перед которой был уставлен множеством старых и пыльных столиков. Тут и там блестели лужи крови, отражая слабый свет нескольких постоянно моргающих сценических ламп. Спектакль уже подходил к концу, а все задействованные в нём лежали в разных местах отнюдь не от скуки. Если бы человек, мирно уткнувшийся лицом в кровавое пятно на столе, был жив, он бы пошутил что-то в стиле: «Сюжет настолько убийственный, что никто не выжил». Кроме сидящих на шатких стульях среди сцены. Через пять минут ещё один из них умрёт.

Возня в зале не стихала ни на минуту, как и негромкие переговоры о предстоящем спектакле, однако, казалось, что никого не волнует исход репетиции. Говорили о том, кто станет возле дешёвого картонного дерева, кто – к такой же картонной хижине, кому стоит вскрикнуть и упасть в обморок, а кому нужно сохранять каменное выражение лица. Каждый делал то, что должен, не от души, а от нужды.

– Прямо как в школе, – сказал мужчина, одетый, как английский дворянин девятнадцатого века.

Пыльно-серая ковровая дорожка вела меж столиков к полукруглой сцене, украшенной мелкими лампочками по краю. Такими маленькими, что они не могли осветить ничего, кроме своих проводов, зафиксированных гнутыми гвоздями. Постановщик (женщина, которую все называли «Постановщица») решила, что эта рампа придаст особую театральную атмосферу, но лампочки только мешали спрыгивать со сцены и бросались бликами в глаза. Даже сама Постановщица постоянно капала в глаза раствор для снятия раздражения. Всегда так странно использовать для глаз средства, выполняющие функции слезы, что некоторые поговаривали, мол, Постановщица чем-то болеет, поэтому такая худая, грустная и всегда с красными глазами. А кто-то заметил, что один раз она плакала на кухне.

На месте основного театрального действия, где расположились картонные декорации, изображающие старинные дома, деревья и пару кустов, стоял тот самый человек в дворянской одежде, посматривая то на свою речь, то на собеседника.

– Я помню, как все активно репетировали разные постановки, каждый год, в каждом классе от начальной до средней школы, – говорил Дворянин.– На праздники, вроде Рождества. Каждый предлагает что-то, приходит на все репетиции, но никому нет до этого дела. Понимаешь? Пассивная активность – они участвуют, но им это не нужно. Знают, что должны это делать, знают, что при хорошем подходе получат за это что-нибудь выгодное. Но это не от души, ведь им это к черту не сдалось. Я вижу здесь примерно тоже самое.

Его собеседник был одет, как потрёпанный солдат той же эпохи. Он пристально смотрел в лист бумаги, держа его на расстоянии вытянутой руки. Буквы были слишком большие для его глаз – вблизи они размывались в единую мыльную полоску чёрного цвета с проблесками. Было намного легче читать сценарий из рук другого человека. Дворянин же, наоборот, смотрел на лист чуть ли не в упор из-за своей близорукости. Но очки он не носил. Оправдывал это тем, что глаза привыкают и зрение ухудшается, в то время как без очков глазные мышцы разминаются. Своего рода тренировка.

Солдат знал, что это неправда. В школе Дворянина дразнили за его круглые очки, доставшиеся от отца, а тому – от его отца. Семья была достаточно бедна, чтобы беречь вещи до тех пор, пока это не называли раритетом, после чего можно было продать свой хлам в интернете и купить еды на целый месяц (хотя на деле такое удалось лишь раз со старым «полароидом»). И сейчас Дворянин щурился на свой текст так, как смотрят на жену после её вопроса: «Ничего не замечаешь?»

– Не пойму, – говорит он. – Зачем им это? Работа должна приносить удовольствие. Или деньги. Я здесь за первым, потому что денег за это мы, думаю, не получим.

– Почему? – спросил Солдат.

– Думаешь, кто-то придёт на этот концерт? – он показал рукой в сторону деревянных столов перед сценой и барную стойку. Бутылки там были покрыты паутиной. – Нужна очень хорошая реклама. Постановщица сразу сказала, что денег нет, но есть желание. У меня оно тоже есть, мне нравится сценарий, мне нравится играть свою роль. А тебе?

Их незаметно слушал третий человек – молодой парень, что лишь мотал головой, глядя на их увлеченное обсуждение. Парень этот будто был взят с обложки глянцевого журнала, а его костюм георгианской эпохи делал из него персонажа картины какого-то великого художника.

– Идиоты, – прошептал он, глядя на двух мужчин, обсуждающих сценарий. Хотел было вмешаться в диалог да обсудить, зачем ему этот спектакль…

Но вдруг взгляд его переключился на девушку в пышном платье и с заколотыми сзади волосами. Её внешность вызывала интерес, как сюрреалистичные картины Дали.

Их взгляды столкнулись, и на какое-то мгновение всё вокруг будто замедлилось. Парень слегка улыбнулся. Девушка тоже улыбнулась. Эти гладкие губы, мило растянувшиеся, напоминали ему вкус пудинга. Волосы, покрытые лаком, держались на голове, подобно соломе, и он захотел распустить их и растрепать, сделав её красоту естественной. Он увидел её такой, какой не видел никто, – настоящей, с нескрываемой красотой, рвущейся страстью, сбрасывающей с хрупкого тела эту золотистую ткань, имитирующую роскошь. Истинная роскошь кроется за всеми этими тряпками.

…Она медленно отводит взгляд и ускоряет шаг, волоча за собой подол платья.

– Эй, Принц!

Его выдернули из его пьянящего омута мыслей, и он нехотя отвел взгляд от Леди. К нему направляется худая и высокая женщина – постановщик всего этого спектакля. Почему-то ему было неприятно смотреть на неё. Леди и Постановщица – как два контраста. Словно «Рождение Венеры» или «Сиктистинская Мадонна» была перед его взором.

Гид в галерее говорит: «Теперь посмотрите на эту картину».

И он невольно смотрит и видит смешение «GallowgateLard» и «Крик» Эдварда Мунка.

Он видит усталое белое лицо с тонкими бровями, что сливаются со лбом – издали их даже не видно. Впавшие темные глаза и кроваво-алые, как лепестки роз, губы. Голова, что держится на тонкой шее, придерживая себя такими же тонкими руками, как скульптура из проволоки.