Юлиан Семенов - Испанский вариант

- Дорогой Пальма, я хочу представить вам моего второго помощника. Он фехтует значительно лучше меня зовут его Хаген, и он - отменный спортсмен.

- Когда не пьет слишком много пива, - заметил Штирлиц.

- У вас столько помощников, что мне хочется считать вас не секретарем посольства, а по крайней мере послом, - сказал Ян.

- Всему свое время.

- Мы не спешим, - торопливо сказал Хаген. - Знаете, есть прелестная пословица: <���Поспешай с промедлением>.

- Хорошая пословица, - согласился Ян.

- Господин Лерст, - шепнул Хаген, - пришла срочная корреспонденция из Берлина. Там есть кое-что для вас.

Лерст поднялся:

- Займите нашего гостя. Нет ничего омерзительнее дипломатических приемов: здесь только шпионам вольготно, а нам, дипломатам, от них жизнь не в жизнь...

Сидевшие рядом в креслах подвыпившие летчики - один немец, другой итальянец - обсуждали преимущества нового <���мессершмитта> перед <���капрони>.

- Хотя это и не патриотично по отношению к моей стране, - говорил итальянский капитан, - но ваш новый <���мессер>, конечно, значительно лучше. Ваши летчики, видимо, несколько хвастают его скоростью, но скорость тем не менее поразительна. Жаль, что вы его скрываете даже от нас. Хоть бы не хвастали тогда...

- Мы, немцы, - ответил подполковник <���Люфтваффе>, - при многих наших недостатках, лишены одного: мы не хвастуны.

Ян, рассеянно обернувшись, заметил:

- Это к вопросу о том, что человеческие недостатки есть продолжение их достоинств?

- Марксистская формулировка, - заметил Хаген. - Или мне показалось?

- Показалось, - ответил Штирлиц. - У них об этом иначе сказано.

- Вы большой знаток марксизма? - удивился Пальма. - Вот моя карточка, заходите при случае - поболтаем о Марксе.

- С удовольствием. А это мои телефоны - звоните.

- Пятьсот семьдесят километров! - продолжал итальянец. - Это скорость, которая сокрушит авиацию мира. Я не верю, что у нового <���мессера> такая скорость!

- Единственное, что мы умеем сейчас делать, - хохотнул немецкий летчик, - так это наращивать скорости.

- Даже шестисоткилометровые? - не унимался итальянец.

- При нашем налоговом прессе можно выжать и тысячу километров.

Пальма снова засмеялся:

- Вот так выбалтываются государственные секреты.

Штирлиц уперся взглядом в лицо немецкого летчика. Тот словно бы замер, поперхнувшись смехом.

- Господин Хаген, вы не знаете, тут есть хорошая охота на коз? спросил Пальма.

- А я не охотник. Это живодерство - бить коз... Несчастные, добрые создания: чем они виноваты, если бог создал их такими красивыми? Что касается рыбалки - тут я дока. Ловить молчаливых хитрых рыб - это дело мужчин. Я готов составить вам компанию. Штирлиц у нас чемпион по рыболовству, и с ним я соперничать не берусь...

Штирлиц, извинившись, отошел к немецкому летчику - подполковнику <���Люфтваффе>. Как раз его и итальянца лакей обносил сэндвичами. Штирлиц взял с подноса сэндвич и неловко уронил его на колени немца.

- Простите, подполковник, - засуетился он, - пойдемте, у нас в туалете есть мыло, мы замоем пятно...

Он увел летчика в туалет и там тихо сказал ему:

- Вы что, с ума сошли? Болтаете, как тетерев на току! Ваша фамилия?

- Манцер, - ответил летчик. - Вилли Манцер, штурмбанфюрер! Я не думал, что нас так слышно...

- А итальянец? Вы же не мне болтали, а ему! Вы немец - не забывайте об этом нигде и никогда! Враг подслушивает, а он разнолик, наш враг, весьма разнолик и всеяден.

Манцер побледнел. Штирлиц заметил, что бледнеть он начал со лба, как покойник, и капельки пота появились у него на лице - мелкие, словно бисеринки. <���Пьющий, - машинально отметил Штирлиц. - Пьет, видимо, вглухую, один - иначе нам бы уже просигнализировали...>

- Завтра позвоните мне по этому телефону, - сказал Штирлиц, вырвав страничку из блокнота. - Надо поговорить.

Берлин, 1937, октябрь. __________________________________________________________________________

В восемь Гейдрих зашел к Шелленбергу.

- Едем за город, - сказал он, - попьем. Хочется посидеть в каком-нибудь маленьком крестьянском кабачке - только там я чувствую себя самим собой.

Он сел за руль тяжелого <���майбаха> и погнал машину по тихим, пустынным берлинским улицам - город засыпал рано - к Заксенхаузену.

- Сказочная у нас природа, - заметил Гейдрих, когда машина, миновав Панков, вырвалась на пригородное шоссе, - лучше нигде нет. Сосняки, дубовые рощи - прелесть какая, а?

- Я не люблю дубовые рощи, они словно подражание олеографии, - сказал Шелленберг.

- Это не патриотично. Нужно любить дубовые рощи. Пруссия поразительна своими дубовыми рощами. Я люблю их в дождливые дни. Черные стволы и тяжелая упругость зеленых листьев... Как это строго и прекрасно...

- Я люблю море.

- Какое? Южное или северное?

- Южное.

- Шелленберг, я всегда подозревал, что вы плохой патриот. Ну что может быть прекрасного в южном море? Жара? Слюнтявость во всем. Северное море - ревущее, строгое, мужественное, с ним приятно сражаться, когда заплывешь на милю от берега, а валы идут на тебя и норовят утащить с собой - это я люблю.

- Вам надо было родиться морским поэтом.

- Я рожден моряком, я до сих пор вижу море во сне - наше северное, грозное море...

- А я во сне вижу берега Африки, громадные пустынные пляжи...

- Там кругом черные, Шелленберг, как можно?

Вдруг Гейдрих резко затормозил, и Шелленберг сначала не понял, что случилось, только интуитивно уперся руками в ветровое стекло. Что-то желтое, большое перескочило дорогу прямо перед радиатором машины, а второе - но не желтое, а скорее светло-серое - полетело в кювет, и Шелленберг понял, что это олененок, которого задело крылом <���майбаха>. Гейдрих бросил машину прямо на середине пустого шоссе и побежал к кювету. Олененку перебило ногу, он весь дрожал, и кровь, сочившаяся из открытой раны, обнажившей белую, сахарную кость, была темной, дымной.

- Боже, какой ужас, боже мой, - прошептал Гейдрих.

Он поднял олененка на руки, положил его на заднее сиденье и, развернув машину, помчался обратно в Берлин. Разбудив сторожа ветеринарной лечебницы, Гейдрих послал его за врачом, и дрожь перестала его колотить лишь под утро, когда олененок уснул, вытянув перебинтованную, положенную в шину стройную ногу...

- Едем ко мне, - сказал Гейдрих. - Едем, Шелленберг, мне одному сейчас будет очень тягостно. Глаза этого несчастного не дадут уснуть...

Дома на Ванзее он выпил стакан водки, включил радиолу и долго слушал народные германские песни, изредка подпевая хору, и Шелленберг заметил, что, когда Гейдрих подпевал, в его стальных продолговатых глазах закипали слезы.

Рано утром Гейдрих вызвал Шелленберга. Шеф имперского управления безопасности был, как всегда, сух, до синевы выбрит, а глаза его были недвижны, словно бы остановленные невидимым гипнотизером.