Олег Кот - И молитва моя в недро мое возвратится

Смена эпох в русском доме, как правило, происходит незаметно. К примеру, воскресным днем на московской кухне. Так уже бывало не раз. Однажды братья Романовы, сидя за столом, решили убрать царевича Дмитрия. Выродка решили извести зельем и бесами. Дом, построенный на убийствах миллионов людей, простоял до 1917 года. Через три с лишним столетия Зазеркалье забрало пепел их легкомысленных потомков вместо крови невинного отрока.

Прошло девять лет и власть над огромной страной перешла в руки к офицеру, которого приняли на ура почти все. Придя на все готовое, он легко стал лидером огромной страны, не ударив для этого и пальцем об палец. Расплачиваться пришлось тем, кто включил механизм поиска однажды летним вечером. Сначала мне, затем Б. Б. В.

Предупреждения следовали одно за другим, но я долго не мог понять истинную причину моих бед. Последнее настигло меня в Петербурге летом 1992 года.

Проснулся от сильного, непривычного для летней ночи, холода. Поезд медленно сбавлял обороты перед очередной российской станцией. Простынь, сколько я ее не натягивал на себя, роли обогревающего элемента больше не выполняла. «Ну и холодина! – только и подумал я. – И это двадцать второго июня, ё-мое-ё!». В ответ на мое рычание по поводу путешествия в холодильном аппарате проводница молча выдала мне два одеяла. Поезд страшно дернулся, заскрежетав тормозами и замер. Думая, что на воздухе будет теплее, чем в вагоне, вышел на перрон.

То, что я почувствовал, разглядывая незнакомую станцию, не поддается описанию. Щурясь от нестерпимого солнца, непривычно высоко зависшего в начале пятого утра, прочитал название. «Дно». «Что это за нелепица такая: «Дно», – обалдело подумал я. Такой пристанционной пустоты, залитой в такую рань нестерпимо ярким светом, при полном отсутствии пассажиров, я еще не видал. Огромная станция со множеством путей, погруженная в солнечный холод, не издавала ни звука.

Не проснувшись до конца, я все же пытался оставаться самим собой в том жутковатом состоянии станционного вакуума. Но ужаса становилось все больше, словно по ошибке нас занесло на тот свет. Пустота перрона только усиливала это состояние до тех пор, пока гудок поезда не заставил громкоговоритель пробубнить: «Дополнительный поезд „Кишинев – Санкт-Петербург“ отправляется со второго пути». Поезд тронулся, ужас оторвался от перил вагона, покатился по шпалам и растворился в воздухе среди жаркого лета на станции с кошмарным для России названием «Дно».

Войдя в вагон, согрелся под двумя одеялами и заснул, чтобы проснуться на Витебском вокзале. Быстро собрал вещи и вылетел в метро, похожее на печи крематория в Освенциме.

– От наводнений, – пояснили мне.

Чужой и незнакомый город отзывался каким-то стойким предубеждением в душе. Огромные дыры на Невском, залитые зловонной жижей и похожие как две капли воды на такие же вонючие катастрофы в самом центре Бухареста, изученные мною месяцем раньше. Социализм один на всех. Груды гниющих фруктов на улице Полярников, выброшенных азерами, галдящих рядом (держим цену). Совершенно пустые магазины, обилие киосков или «точек», продававших литровый «Рояль» – спирт из Бельгии, подспорье власти для спаивания народа.

Мраморная тетка с одной грудью (не знаю уж, как ее звали) в том самом Летнем саду, что рядом с Невским. Голубая казарма, наполовину в земле, грязного цвета колонна-шпиль посреди пустого, брусчатого плаца, гнутого как подкова.

– Зимний! – гордясь этим убожеством, объяснили мне «коренные» питерцы.

Бабушки-пенсионерки, торгующие дерьмом под «палех» в бывших царских дворцах и оценивающих любого, способного что-то купить из этого хлама, приготовленного для иностранцев. Удивительной красоты парки на островах и старушки, сидящие под елями и дымящие «Беломором»… Таким я увидел Питер 22 июня 1992 года.

Не говоря уже о «китайском» квартале северной столицы, Васильевском острове, где веселая шпана могла запросто совокупляться с дающей прямо на улице среди белого дня. Для чего в черных проходах, ведущих в слепые дворики, стояли голые кровати, всегда готовые прогнуться под телами василеостровских господ. Невдалеке от постельного «сервиса» красовалась куча мусора, окаменевшая еще до перестройки Горбачева.

Мне никто не верил, что Питер может быть таким. Что мусор может не вывозиться годами и лежать в виде экспоната «музея Достоевского» под открытым небом. Что кругом ветхость и обшарпанность, доведенная до состояния бараков концлагеря.

Гороховая Михаила Федоровича, без капли зелени и тени, шипящая зноем. Мостовые, на которых можно было жарить семечки, а гостям парадиза Петра от духоты терять сознание. Аномалия, породившая температурный климакс и розы, хилые до невозможности, по цене зарплаты одного рабочего за дюжину. Все это промелькнуло в неимоверную жару за день перед Всемирным конгрессом Свидетелей Иеговы 12 12 деятельность организации запрещена в РФ , куда для встречи со мной приехала простая немецкая семья из ФРГ.

Мы увиделись через день, 24 июня, на стадионе имени Кирова. Его благоустраивали энергичные и трудолюбивые финны. На свои же денежки. Клеенками обворачивались все скамьи на стадионе – впечатляло до невозможности. Но еще больше поражали канадские ребятки: те запросто выгребали русское добро, лившееся густыми и мощными потоками в срочно сооруженные дополнительные облегчительные помещения.

Белые перчатки, комбинезоны и ни капли стеснительности, ущербности от такого ассенизаторского послушания на всемирном смотре прохиндеев от Иеговы. Достоинство. Покой. И даже величие. Вот что излучали глаза канадцев. Ничего подобного в своей жизни, ни до, ни после, не видел, и бьюсь об заклад, никогда не увижу. Откровенные еретики с Запада, а такая сила духа от них исходила, что поневоле задумаешься, чего это мы сеем у себя на огороде? Не коноплю ли?

Я без труда отыскал своих немцев в многолюдном секторе «Германия». Рассказал им про розы, которые купил для Эстер и которые тут же пожухли, о том, что закончил учебу в университете и теперь свободен. Дядя Рудольф, похлопывая меня по плечу, стал подводить меня к главному.

– Меньш (от нем. Mensch)! Через день крещение! Ты готов?

Оторопев от его вопроса, улыбнулся «по-немецки» и деловито спросил:

– Во сколько?

– Сначала будет представление крещаемых, их рассказ, как они пришли к вере, а потом, часов в одиннадцать, поставят бассейн на пять тысяч литров прямо на арене и начнется. Будет много, меньш, человек семьдесят.

Коверкая русские слова на немецкий лад, дядя Рудольф неторопливо промывал мои мозги. Но увы! Я слушал его, как всегда, в пол-уха, думая, как отвертеться от очередной каверзы и не попасть как кур во щи в тот распроклятый бассейн.