Жан Висар - И снова Шерлок Холмс. «Кривая усмешка дамы пик», «Тайна замка Мэн», «Голова»

Полина, знающая от Поля, как Германн среагировал на вздорный анекдот по поводу всей этой чертовщины с картами, хорошо понимает, что того интересует не сомнительные прелести этой озабоченной приживалки, а лишь секрет мифического карточного выигрыша. Ему нужно во что бы то ни стало оказаться наедине со старухой. Ну что ж, раз хочет – пусть так и будет…

А дальше все идет, действительно, как по писаному – Германн, подглядывает за «отвратительными таинствами» приготовления графини к ее последнему в жизни, вечному сну, потому что питье, любезно поднесенное смиренной ее воспитанницей, уже у нее внутри, а тщательно вымытая чашка давно стоит в Лизиной комнате на полке. А сама Лиза, спустившись оттуда по винтовой лестнице вниз, в этот маленький коридорчик за дверью, трясущаяся и бледная как смерть, изнывая от страха и нездорового любопытства, тоже подглядывая в щелку, но уже из другой двери – напротив. Эдакий театр одного актера. И двух зрителей. Лизонька взволнована. Ее сейчас интересует только одно – мог Германн видеть, что сегодня именно она подавала старухе смертельное питье или нет. Понял ли он, что старая карга уже на пороге смерти? Ведь яд уже начал действовать и оба видят одно и тоже:

«Графиня сидела вся желтая, шевеля отвислыми губами, качаясь направо и налево. В мутных глазах ее изображалось совершенное отсутствие мысли: смотря на нее можно было подумать, что качания страшной старухи происходило не от ее воли, но по действию скрытого гальванизма».

– Да, Холмс, похоже, вы правы – налицо явные симптомы действия сильного алкалоида, – не вытерпел я и вклинился в его захватывающий рассказ, – «…затемнения рассудка, перемежающиеся краткими периодами ремиссии с временным восстановлением зрительной и речевой функций…» продекламировал я по памяти какое-то пособие. Ваше описание очень схоже.

– Не моё, Ватсон! В том то и дело, что не мое! Это описание самого Пушкина!

– Да? Надо же! И как грамотно передано, Холмс! В этой стадии отравления ей уже не помогло бы даже обильное питье теплого молока, кровопускание и даже впрыскивание больших доз камфары под кожу. Судя по приведенным симптомам, бедная женщина уже обречена.

– Вы, как всегда, совершенно правы, мой друг, потому что дальше у Пушкина как раз и описан момент такой ремиссии:

«Вдруг это мертвое лицо изменилось неизъяснимо. Губы перестали шевелиться, глаза оживились: перед графинею встал незнакомый мужчина».

Это, как вы помните, уже наш главный герой выступает со своей партией, включается в свою, не мене чудовищную игру. Вернее, не вступает, а просто категорически требует от бедной, уже умирающей и временами плохо понимающей происходящее, старухи секрет волшебной выигрышной партии. Но, естественно, не получает его. Потому что никакого секрета у нее просто-напросто нет. Все эти россказни о трех беспроигрышных картах не более чем блеф, анекдот, шутка, как в секунды просветления и пытается объяснить ему сама, уже отходящая в мир иной, женщина. Помните Ватсон, что говорит об этом сам ваш кумир:

«Это была шутка, – сказала она, наконец, – клянусь вам! Это была шутка!»

– Но, ослепленный алчностью Германн, так же, как и она, уже безнадежно болен. Он явно не в себе. Ведь его душевная болезнь, Ватсон, началась не после проигрыша у Чекалинского. Нет! Это случилось много раньше. Неужели вы не заметили, что он свихнулся уже тогда, сразу после рассказа Поля? Его практичный мозг, с намертво впаянным в него истинно немецким тезисом: «никогда не жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее» , тоже уже отравлен этой, воистину удивительной и неискоренимой, чисто русской идеей, – получить все и сразу, причем без каких бы то ни было лишних хлопот и, не слезая, с теплой печи. Прочитайте еще раз со вниманием это место, и вы согласитесь со мной:

«Анекдот о трех картах сильно подействовал на его воображение и целую ночь не выходил у него из головы. Что, если, – думал он на другой день вечером, бродя по Петербургу, – что, если старая графиня откроет мне свою тайну! – или назначит мне эти три верные карты! Почему не попробовать своего счастья?»

Вы же врач, Ватсон! Неужели вы не видите этих явных признаков хорошо нам с вами знакомого параноидного бреда, с полным отсутствием какой бы то ни было логики? Ведь Томский сразу после рассказанного своего анекдота, как будто специально для Германна отмечает, что ни своему старшему сыну, его отцу, ни трем ее другим сыновьям, заядлым картежникам, ни их детям – никому зловредная старуха не раскрыла своего секрета. И совершенно ясно, что с ее характером она не раскрыла бы его никогда, даже если бы он и на самом деле был, и уж тем более какому-то безродному немцу-инженеру. Смешно!

Но Германн с упорством маньяка продолжает настаивать:

«– Можете ли вы, продолжал Германн, – назначить эти три верные карты? … Он остановился и с трепетом ожидал ее ответа. Графиня молчала; Германн стал на колени… Откройте мне вашу тайну. Подумайте, что счастье человека находится в ваших руках; что не только я, но дети мои, внуки и правнуки благословят вашу память и будут ее чтить, как святыню…

Старуха не отвечала ни слова.

Германн встал.

– Старая ведьма! – сказал он, стиснув зубы, – так я ж заставлю тебя отвечать…

С этим словом он вынул из кармана пистолет.

При виде пистолета графиня во второй раз оказала сильное чувство. Она закивала головою и подняла руку, как бы заслоняясь от выстрела… Потом покатилась навзничь… и осталась недвижима.

– Перестаньте ребячиться, – сказал Германн, взяв ее руку. – Спрашиваю в последний раз: хотите ли назначить мне ваши три карты? – да или нет?

Графиня не отвечала. Германн увидел, что она умерла.

Вот мы и дошли с вами, дорогой Ватсон, до кульминации этой страшной и, теперь уже, несомненно, криминальной драмы. Полагающийся для этого труп теперь уже налицо!

Графиня мертва, но, как я вам уже говорил, не Германн причина ее смерти. Если он в чем и виноват, то лишь в своей излишней экстравагантности, а проще говоря, легком умопомешательстве, в котором он уже находился в тот роковой момент. Ведь теперь с очевидностью ясно, что предсмертные конвульсии, обусловленные исключительно действием яда, недалекий немец ошибочно принял, на свой счет – как неадекватную реакцию старого человека на его угрозу. И словами автора Герман сам нам об этом говорит:

«И кажется, – продолжал Германн, – я причиною ее смерти».

В этом смысле, Полина и здесь оказалась права. Если вдруг и начнется расследование дела о насильственной смерти старухи-графини, то первый претендент на ее, пусть и невольное, но все-таки убийство – именно Германн, который к тому же еще и сам в этом уверен.