Мария Фомальгаут - Дом с шести до полуночи

– Да вы вообще молодец.

– Ну вот, доброе слово и человеку-потолку приятно… сами-то отнесете дни на место?

– Обязательно отнесу, – собираю дни, дни не помещаются в руках, норовят выпасть.

– Сумку, сумку возьмите, вон, в углу какая-то валяется…

Вытряхиваю из запыленной сумки мелкий сор, складываю дни, дни, дни, ого, тут и за позапрошлый век есть, да какой позапрошлый, тут и до нашей эры что-то попадается…

Выхожу на улицу, держусь в свете фонарей, в конце шоссе фонари заканчиваются – зажигаюсь сам. Только пройдя несколько кварталов, решаюсь посмотреть, что я, собственно, похитил. Трехтысячный до нашей эры.. нет, это несерьезно… а вот позапрошлый век надо бы посмотреть…

– Не надо, не надо, не на-а-а-до-о-о-о!

Это женщниа.

Не вижу отсюда, только слышу – женщина.

– Не на-а-адо-о-о-о!

Теперь вижу. Ведут, заламывают руки. Их четверо. В белом. Спины ощерились эмблемой безопасности.

Снова не вижу – отсюда, с балкона, вообще мало что видно, вот прошли они два шага, исчезли за деревом. Женщина визжит что-то про ребенка дома, зря ты, голуба, про ребенка сказала, сейчас и его туда же.

– Не-е-е-е-е-е-е-ет!

Визг переходит в звериный рев.

Снова вижу. Как открывается дверь в стене. Женщину заталкивают туда, в темноту, она еще что-то кричит про ребенка, очень надеюсь, что врет.

Думаю, какая это по счету.

Думаю, что счета давным-давно уже нет.

Смотрю на свои пальцы.

Не синие.

Нет, не синие.

Подношу к свету, померещилась какая-то синева, отчаянно вспоминаю, должна такая синева быть на пальцах или нет, ничего не вспоминается.

Шепчу какие-то молитвы – пронеси, пронеси…

– Та-та-ма-та-те-те-те!

Дети.

Прыгают.

Играют.

– Та-та-ма-та-те-те-те!

Мяч стучит.

Отсюда детей не вижу за деревом, вижу только мяч. Синий мяч бьется в стену, почему синий, почему, почему, почему…

– Та-та-ма-та-те-те-те!

Отсюда опять же не слышу, что кричат, кричалку какую-то, какие они были в нашем детстве, ча-сы-про-би-ли-ров-но-семь, или там – вы-шел-е-жик-из-ту-ма-на…

Мяч взвивается над стеной, улетает куда-то в пустоту.

Вздрагиваю.

Босоногий пацан лезет на стену, чё делаешь, чё делаешь, хочу крикнуть – не успеваю, пацаненок исчезает за стеной…

Жду.

Снова появляется курчавая головенка, мальчишка тащит мяч, победно орет что-то, хочет перебраться через стену назад – исчезает, подкошенный автоматной очередью.

Меня прошибает пот.

Смотрю на охранника с автоматом, одобрительно киваю.

Проверяю руки.

Не синие.

Нет.

Не синие.

– Сколько за сегодня?

Человек в белом смотрит на меня, не моргая, кивает:

– Двести.

Мне кажется, я ослышался.

– Двес-ти?

– Ага…

Хочу сказать – это конец.

Не говорю.

Хочу сказать – город будет спасен.

Тоже не говорю.

– Руки покажите.

Это я.

– А?

Это парень в очереди.

– Покажите руки.

Это снова я.

Парень протягивает ладони, поворачиваю, смотрю на пальцы, чер-р-рт…

Вежливо улыбаюсь:

– Х-хорошо. Проходите, пожалуйста.

Незаметно нажимаю в кармане передатчик.

Там поймут.

Парень догадывается – не знаю, как, но догадывается, срывается с места, бежит по улице…

– Взять!

Стреляют.

На поражение.

Сколько раз говорил, не на поражение, сколько раз, нет, все без толку…

Толпа на площади рассыпается на отдельных людей, толпу окружают, врешь, не уйдешь…

– Сколько сегодня?

Человек в белом сглатывает:

– Тысяча.

Хочу сказать – это конец.

Не говорю.

Мне мерещится хлопанье крыльев.

Там.

За стеной.

Смотрю на свои пальцы.

Не синие.

Не синие.

Не синие.

В городе Последний Оплот…

Перечитываю документ, вычеркиваю – Последний Оплот, думаю, как назвать наш город, должно же быть какое-то название, должно…

Моя жена зовет меня по имени.

В разных реальностях у меня разные имена – это зависит от того, какой город остался в живых, когда все случилось.

Иду в комнату, новый окрик одергивает меня на пороге:

– Не… не входи.

– Что такое?

Еще не знаю, что такое.

Догадываюсь.

Смотрю на свои пальцы.

Не синие, не синие, не синие.

Где-то хлопают крылья.

Где-то стучит мяч.

– Та-та-ма-та-те-те-те!

Жена что-то спрашивает из комнаты, не могу расслышать – только догадываюсь.

– Ну что ты, не бойся даже… ничего я про тебя не скажу.

Выхожу из квартиры, спускаюсь на нижние этажи, вынимаю передатчик.

Нажимаю кнопку.

– Сегодня четыре.

Вопросительно смотрю на человека в белом. Не понимаю, четыре чего – сотни, тысячи, миллиона…

– Нет. Просто четыре.

Меня пробирает холодок. Неужели…

– Похоже, мы справились.

– Похоже…

Хлопают крылья.

Там.

За стеной.

Не слышать, не слышать, не слышать…

– Та-та-ма-та-те-те-те…

– Руки покажите, будьте добры.

Это я.

Мельком смотрю на собственные руки.

Прошибает пот.

Люди тоже смотрят на мои руки.

Все.

Разом.

– Не надо, не надо, не на-а-а-а-а-адо-о-о-о-оо-о!

Так полагается кричать.

Я не кричу.

Шагаю по ту сторону стены.

Дверь захлопывается.

Еще одна.

Еще одна.

И еще.

Хлопанье крыльев.

Со всех сторон.

Смотрю на них, ощеренных перепончатыми крыльями, понимаю.

Ищу знакомое лицо – сам не знаю, зачем…

Город умирает – в последнем проблеске сознания бросает в пустоту воспоминание, страницу никогда не написанной книги, обрывок чьего-то сна, не расшифрованные тайнописи на стенах потерянно гробницы… Что-то устрашающее, непонятное, начертанное на стене храма – то, что несет погибель…

Когда всё становилось слишком сложно, Что-то Другое перебирался на край вселенной, где у него было потаенное местечко, известное ему одному, – на звезде, погасшей много лет назад, подсвеченной сиянием другой, еще живой звезды. Что-то Другое отталкивался от пустоты, как умел только он один, разгонялся до головокружительных скоростей – всё быстрее и быстрее, пока мир вокруг него не погружался во тьму, потому что луч света не мог обогнать стремительный полет Чего-то Другого. Этот безумный путь продолжался мириады веков – так велико было расстояние до края вселенной. Что-то Другое нехотя замедлял свой бег, отчаянно пытался вспомнить события последних веков – и не мог, потому что память слизало время, обращенное вспять в резвой гонке. Еще чуть погодя Что-то Другое начинал привыкать к тому, что впереди появился ярко-синий свет, а позже – сияние со всех сторон.

Память неумолимо влекла Что-то Другое к погасшей звезде. Нет, возле этой звезды не случалось ничего такого, что могло бы привлечь внимание Чего-то Другого – именно это и привлекало Что-то Другое, уставшего от бесконечной сложности вселенной. Здесь Что-то Другое погружался в медитативное созерцание – на века и века. Если бы кто-то видел Что-то Другое с стороны, то предположил бы, что Что-то Другое следит за чем-то по ту сторону вселенной – но видеть было некому.