Дмитрий Сивков - #БабаМилосская. Наши: «Код да Винчи» и саги Толкиена

Всё это намного глубже и интимнее того, что передал Фет. Поэтому-то сам Успенский-Тяпушкин и апеллирует к поэту, говоря, что «автор стихотворения не только не овладел всей огромностью впечатления, но даже к краешку его не прицепился». Впрочем, ко мне у него было бы ещё больше претензий. Сколько бы я не вглядывался в завораживающе изливающуюся обнаженную часть тела, уйти в своих мыслях от, казалось бы, очевидного творческого замысла – воплотить женскую красоту – к каким-либо высшим целям не смог.

В конце концов, это всего лишь слепок-реплика. Пусть и довольно точно передающая форму оригинала, но копия, утратившая его энергетику. В памяти всплыл слышанный на днях комментарий (уже не помнится, по какому поводу) одного киноакадемика, первого телемостостроителя между прежде непримиримыми супердержавами. Как всегда, на безупречном русском языке, каком-то уж слишком правильном для носителя языка родного (у слушателя создаётся впечатление, что сначала он формулирует мысль, к примеру, на английском, а потом подбирает соответствующие русские умные слова), мудрый лис, увильнув от темы разговора на тропу аналогии, размышлял о феномене Моны Лизы.

– Знаете, сколько я видел её репродукций? Тысячи! И после этого решил: просто кто-то сказал, что это гениально, и все за ним повторяют. Но когда оказался в Париже и пошёл в Лувр, то, стоя перед ней, я заплакал. Это было настолько… другое. Не то, что на репродукциях.

Так что со своими выводами относительно чувств, вызываемых Венерой Милосской, следовало погодить, как минимум, до встречи с оригиналом. И всё же меня не переставало будоражить от близости с копией. Вот только переживания были иного плана, чем у Стасова, Фета и Успенского: не от изящества форм статуи и божьего промысла её создателя, а от того, что вот-вот мог получить подтверждение своим казавшимся фантастическими предположениям! Теперь уже не было сомнений в том, что влекло меня в Пушкинский музей отнюдь не к неведомым Брейгелям, а именно сюда. Пусть это не Венера Милосская собственной персоной, а её, так сказать, клон, но ведь все сколы и неровности на его поверхности полностью идентичны имеющимся у изваяния, выставленного в Лувре.

В конце концов я немного успокоился и определился с тем, как поступить. Планшетником сфотографировал практически каждый сантиметр статуи. Во время съёмок обломанного плеча приходилось вставать на цыпочки и тянуться вверх насколько это возможно, так как камера была не лучшего качества, а потому зум делал изображения нечёткими. От таких упражнений рубашка вылезла из-под ремня, и когда со съёмкой было покончено, вид у меня оказался несколько разнузданным: лицо покрылось потом, словно от тяжёлой физической работы, проступили тёмные пятна на рубашке навыпуск с жеваными краями. Самое время было привести себя в порядок, к тому же мои танцы с планшетом и без того привлекли ненужное внимание.

– Не подскажете, где туалет? – спросил я подошедшую смотрительницу, явно намеревавшуюся повнимательнее присмотреться к такому излишне деятельному посетителю, и попытался пошутить.

– Увлёкся, знаете ли, не заметил, как распоясался.

Юмор – не самая сильная сторона музейных сотрудников. Хотя, опять же, каких и где. Однажды в Одесском литературном музее довелось услышать, как смотритель в «Зале одесской литературной школы» отбрила по телефону родную мать: «Мама, не отвлекайте меня по пустякам! Мне некогда, у меня посетители». При этом гулкую тишину зала я заполнял исключительно в одиночку. Осознав всю глубину проявляемого ко мне внимания, я перестал приглядываться к пёстрому галстуку-селёдке, стягивавшему некогда шею Ильи Ильфа, спрятал руки в карманы брюк и перешёл в другой зал. Интересно, как бы такая ответила мне в данной ситуации или куда послала? Её же столичная коллега была безучастна и конкретна, как «О» кей Google»: «На первом этаже. У гардероба».

В туалете я первым делом проследовал в кабинку. Усевшись на крышку стульчака, достал мраморный сколыш и планшетник. Выбрал снимок левого плеча с наиболее удачного ракурса, приблизил его так, чтобы изображение соответствовало размеру «образца», а потом приложил его к экрану. Хотя одна сравниваемая часть была объёмной, а другая плоской, можно было определённо говорить о том, что рваные края сколов совпали!

Пальцы тут же стали непослушными, словно и сами окаменели. Камешек выскользнул, но я словил его, сжав колени. Уф! Хотя чего переживать, это же мрамор, а не хрусталь – не разобьётся. Вроде бы, очевидно. Но не покидало ощущение, что сделанное мною открытие могло поменять разом и структуру веществ и законы физики. Не бывает? Так и того, что явилось, казалось, тоже не может быть! Атмосфера в музейном туалете стала наполняться чем-то густым и тревожным, словно воздух перед грозой. Гром не заставил себя ждать. Дверь кабинки дёрнули снаружи. И на, казалось бы, обычную для общественного туалета ситуацию организм отреагировал так же непосредственно, как и непредсказуемо. Сердце внезапно юзнуло вверх, словно подсечённый полосатик-окушок, и где-то там часто-часто забилось хвостом о прибрежную гальку, временами пружиня и отрываясь от неё склизким тельцем. Жабры забила одновременно обжигающая и удушающе тяжёлая, лишающая сил и воли субстанция. Шаги тем временем поспешили дальше, через кабинку хлопнула дверца, щёлкнула задвижка, брякнул стульчак, затем практически сразу последовал долгий утробный, с булькающими переливами звук, усиленный акустикой унитаза. Физиологическая «увертюра», завершившаяся протяжным и измождённым выдохом облегчения, подействовала успокаивающе. «Матросику» удалось-таки допрыгать до воды, скользнуть в неё, уйти на безопасную глубину под сень разлапистой коряги и замереть там, потихоньку приходя в себя.

Надо было срочно убираться из музея, пока неведомый горнист не сыграл «большой сбор» всем фобиям и страхам. На Волхонке оторваться среди праздной публики от гипертрофированной тревоги, вовсе ускользнуть от неё, нырнув в метро на «Кропоткинской», и уже окончательно затеряться следовало в чреве Переяславского вокзала. А в поезде, ближе к Галичу, убаюканный и умиротворённый кормовой качкой на верхней полке плацкартного вагона, глядишь, и смогу найти всему объяснение. В конце концов, как говорил Остап Бендер, люди больше всего пугаются непонятного. По его словам, он сам когда-то был мистиком-одиночкой и дошёл до такого состояния, что его можно было испугать простым финским ножом. Не хотелось бы уподобляться.

Привычка иллюстрировать свою речь цитатами передалась мне от матери Катерины Назаровны. От бати Петра Григорьевича, как большинство Чемоданов, перенял тягу к перемене мест и роду занятий, некий авантюризм и верность крепкому словцу. А вот своеобразная прибауточность перешла по материнской линии. Мама на девятом десятке даже после инсульта, удалившего многие файлы из её цепкой памяти, с лёгкостью выдавала многочисленные частушки. Поводом для этого могло стать любое слово в разговоре.