Андрей Куц - Чудовище внутри меня

– У нас разговор как-то с наскоком получается. Друг на друга вроде как пытаемся наскочить. – Он взглянул деловито и цепко. – Это, по-видимому, от того, что мы уже не дети и прошло много лет, а мы… ну, скорее я сразу захотел воспользоваться именно детскими годами. А вот так сразу не получается. Так?

«Умный, бестия. Знает, почём лихо, не говори, что тихо! Вон как повернул, срезал углы – опытный».

– Так, – ответил я.

Помолчали.

И верно – легче стало. Появилось что-то приятельское. Прежнее. Высказанное вслух замечание личного характера, как бы оголило наши внутренности, и мы, таким вот образом встав друг перед другом во всём своём естестве, стали роднее, ближе. Задышалось свободно. Пропал косой взгляд – нет ожидания прорыва затаённого, недоговорённого слова.

Вот так вот сущая малость, откровенно высказанная, устраняет все шероховатости, а то и связывает всё в один узел да и выбрасывает вон, за порог.

Натянув штаны, я сел в свободное кресло.

– Ну, за встречу через возвращение в родные пенаты? – Он протянул мне стакан.

Мы выпили.

Я взял с блюдца тонкий кусочек сухой колбаски – закусил.

Он распечатал коробку с сигарами. Молча предложил мне. Поднёс серебряную зажигалку, чиркнул – закурили. Дым обволок нас. Мы откинулись на спинки кресел и некоторое время слушали тишину. Клонившееся к горизонту солнце заливало комнату, но в нашем углу таилась тень. Едва слышно шумела вентиляция.

Я долго смотрел на свет, на то, как причудливо растекается дым от сигар в косых лучах солнца, и потому, когда он закашлялся, и я обернулся на звук, я увидел только размытое пятно, а не человека. Оно выпустило струю дыма и произнесло:

– Всё, что тебе нужно по делу, приведшему тебя в забытый край, ты найдёшь здесь, в моём доме. Те, кто тебе нужен, все бывают у меня. Мне кажется, что тебе надо сразу разрешить все сомнения. Если они есть, конечно. Покончив с делами, тебе останется лишь принять моё гостеприимство – отдаться в мои заботливые руки, окунуться в мою чудесную водицу, испить её. Я о тебе побеспокоюсь не хуже мамочки Фроси .

Упоминание об этой даме вызвало у меня небольшую панику. Паника пришла за потрясением, которым я захлебнулся от внезапности, с которой она, Ефросинья, при упоминании о ней, встала передо мной как живая. Вспомнилось всё чётко и точно.

То было время туманов. Они, клубящимися слоями, покрывали землю. Взор был помрачён размытыми очертаниями предметов. Даль была неразличима. Но в столь бедных декорациях разум особо бойко рисовал картины, создавая свой мир, свои перспективы. Которые, увы, были недолговечными. Они оставляли нас очень скоро. Вдруг возникнув, уносились они всё теме же туманами, в которые каждый из нас погружался полностью, без остаточка, так как лет нам было немного – и оттого-то наша память просыпалась в редкие моменты: вынырнув на чистое пространство, подивясь тому, насколько ясным может быть мир, мы снова уходили в туман… и рассудок с натугой поспевал за мало видящими глазами. То была пора детства.

Несмотря на то, что на ту пору мы учились уже в шестом классе, и каждому из нас набежало по двенадцать годков, мы были детьми. Дети. Особенно осознаешь это, когда тебе подваливает к сороковнику – и волос день ото дня становится всё более сед и редок, всё тяжелее просыпаться по утрам и бороться с обрякшим, отёчным лицом, а взбираясь по ступеням до квартиры, задыхаешься и, потея, обволакиваешься неприятным, очень пахучим душком…

Кто-то говорил о Фросе, что она не в своём уме. Кто-то смеялся над ней, но тайком, отвернувшись. Кто-то показывал пальцем и дразнил. Кто-то жалел. А кто-то понимал и помогал.

Она же всех любила и жалела, отдавая то, чего не могла дать своим детям, так как у неё их не было. В своё время она много почертила-покуролесила, потому что надеялась, что хотя бы какой-нибудь мужик сумеет-таки оплодотворить её мёртвое чрево. Не суждено. Не вышло. В свои пятьдесят четыре года она уже не затевала беспутных отношений. Отчаялась. Но не огрубела. Может быть, закрывшись в своём горе, немного поглупела – прикидывалась, будто бы и нет его, горя этого.

Порой вела себя Фрося странно и пугающе, – со своей-то тягой к заботе о чужих детях. Из-за этого никто из мужчин, даже если бы она того хотела, не оставался с нею надолго.

Она всё имеющееся из личного достатка и из собственной души отдавала всякому, кого могла приманить, кто не отталкивал её, не боялся, шёл на контакт, да что там – любому человеческому детёнышу!

Вначале, когда такая блажь стала очевидной и постоянной, многие родители боялись дозволять своим детям общение со странной бабой, в недавнем прошлом, как многие считали, гулящей. Но в скором времени они убедились в безвредности, в безобидности её притязаний на заботу о чужих детях. Тогда люди не просто перестали обращать внимание на её причуду, а стали сами приводить своих отпрысков, чтобы она посидела с ними, присмотрела, и одаривали, благодарили её материальным вспомоществованием за оказанную услугу . Но можно ли подобное назвать таким словом? Её сердце нуждалось в детском смехе, в детском лепете, в ребячьих проказах, в их непослушании. Такое не назовёшь «услугой». Всё шло от сердца, а что приходит от него, то – благость. Она окуналась в радость, она омывалась нежностью, которые видела в детях.

Так и жила Фрося: любя всех детей, благодетельствуя им, прощая насмешки и оскорбления, не видя дурного, неся добро, внимание и заботу всякому, а не только сирому и убогому.

А вот к родителям, имевшим повадку задирать, обижать своих чад, она была строга и даже жестока. Бывало, увидит она, как Степан Анатольевич с четвертого этажа из десятой квартиры гоняет и лупцует почём зря своего Серёжку, так возьмёт подвернувшуюся под руки скалку-палку или бидон из-под молока, а то и сумку с батоном или камень с проезжей дороги – что ни попадя, и давай гонять и молотить проходимца, отчитывая его самыми последними словами так, что только диву даёшься: где же забота о детях, которые всё видят и слышат? А как утихомирится, так берётся, как ни в чём не бывало, за приготовление пирожков да блинчиков с начинкой – и дух стряпни доносится из распахнутого окна её квартиры на первом этаже, и слышится тихая песенка, которую она напевает будто бы спящему в колыбели, что стоит рядом с ней, ребёночку – Васятке, как она часто мечтала на людях.

Тогда была весна, и густо насажанные деревья с кустами укрывали двор яркой нежной зеленью. Воздух был чист и свеж. Птахи заливчаты. Гомонили детские голоса.

Был 1987 год. Была весна. Только-только отшествовал Первомай, и народ притих в ожидании Дня Победы.

Четвёртого мая я был приглашён на сражение – на каменное побоище! Столь грандиозное событие должно было состояться на территории заброшенного двухэтажного большого здания из красного кирпича. Крыши у него не было – от неё осталось только несколько железных балок, возле которых, на кирпичных стенах, и на бетонных плитах пола бывшего чердака ютились небольшие деревца. Что было в здании когда-то, я не знал. Но это было не важно. Главное – это то, что можно было исследовать доныне неведомую территорию! Вскорости я узнал, что все называют здание «фабрикой», и говорили, что возвели её аж до самой Октябрьской Революции.