Николай Спасский - Проклятие Гоголя

Евгения украдкой взглянула на своего соседа. Завороженный действием на сцене, заметно осунувшийся, Гремин с болезненным вниманием старался не пропустить ни единого слова. Словно выполнял деликатную и ответственную работу. Она поспешно отвела взгляд. Снова прислушалась.

«Что ты приготовил для меня такой дурной май!» – сказал он мне, проснувшись, сидя в креслах, услышав шумевший за стеклами окон ветер, срывавший благовония с цвевших диких жасминов и белых акаций и клубивший их вместе с листками роз.

В 10 часов я сошел к нему. Я его оставил за 3 часа до этого времени, чтобы отдохнуть немного и чтобы доставить какое-нибудь разнообразие, чтобы мой приход потом был ему приятнее. Я сошел к нему в 10 часов. Он уже более часу сидел один. Гости, бывшие у него, давно ушли. Он сидел один, томление скуки выражалось на лице его. Он меня увидел. Слегка махнул рукой. «Спаситель ты мой!» – сказал он мне. Они еще доныне раздаются в ушах моих, эти слова. «Ангел ты мой! ты скучал?» – «О, как скучал», – отвечал он мне. Я поцеловал его в плечо. Он мне подставил свою щеку. Мы поцеловались. Он все еще жал мою руку.

Он не любил и не ложился почти вовсе в постель. Он предпочитал свои кресла и то же свое сидячее положение. В ту ночь ему доктор велел отдохнуть. Он приподнялся неохотно и, опираясь на мое плечо, шел к своей постеле. Душенька мой! Его уставший взгляд, его теплый пестрый сюртук, медленное движение шагов его… Все это я вижу, все это передо мною. Он сказал мне на ухо, прислонившись к плечу и взглянувши на постель: «Теперь я пропавший человек». – «Мы всего только полчаса останемся в постеле, – сказал я ему. – Потом перейдем вновь в твои кресла».

Я глядел на тебя, мой милый, нежный цвет! Во все то время, как ты спал или только дремал на постеле и в креслах, я следил твои движения и твои мгновенья, прикованный непостижимою к тебе силою.

Боже! Зачем? Я глядел на тебя. Милый мой молодой цвет! Затем ли пахнуло на меня вдруг это свежее дуновение молодости, чтобы потом вдруг и разом я погрузился еще в большую мертвящую остылость чувств, чтобы я вдруг стал старее целыми десятками, чтобы отчаяннее и безнадежнее я увидел исчезающую мою жизнь. Так угаснувший огонь еще посылает на воздух последнее пламя, озарившее трепетно мрачные стены, чтобы потом скрыться навеки и…».

По ходу чтения и движения кругами Гоголь периодически останавливается. Подходит к больному. Наклоняется. Трогает его волосы, проводит рукой по лбу. Потом все смелее касается плечей, целует сначала в лоб, потом в висок, наконец в рот, в губы. Виельгорский сперва лежит неподвижно как мертвый, потом начинает реагировать, вздрагивать. Приподнимается на локтях. Когда наступает пора поцелуев, он отвечает. Видно, что обоим страшно неудобно, потому что одному приходится держаться на одном локте, второму – согнуться в три погибели.

Текст завершается. Гоголь застывает в неподвижности над кроватью больного. Потом ложится рядом. Больной несколько сдвигается. Они возобновляют поцелуи. Музыка незаметно переходит в похоронный марш. Но странно аранжированный. Плавный, что ли, мягкий.

Тем временем Гоголь уже устроился плашмя на больном, накрыв того своим телом. Пригвоздив к постели, по подобию распятия святого Андрея. Они застыли в бесконечно долгом, глубоком поцелуе.

Гремин заерзал. Евгения знала, что нормальные мужчины, – а подозревать Гремина в альтернативных влечениях у нее не было оснований, – обычно испытывают дискомфорт, наблюдая сцены гомосексуальной близости. Евгения попробовала слегка прижаться к Гремину. Тот тоже слегка, так же незаметно, отодвинулся. Евгения успела почувствовать его скованность, напряженность. Она оглянулась. В зале было темно, но угадывалось, что многие целуются. Причем не только мужчины с женщинами. Кто-то достаточно откровенно ласкал друг друга. Некоторые курили. Явно не сигареты. Евгения не разбиралась в наркотиках. Ей и пробовать-то их доводилось раза два в жизни. Ощущение сладкообразного, приторного тлена в воздухе усилилось.

Чуть прибавили света. На сцену снова вынесли ведра. Но Гремин не пошел за вином. Он только встал со своего места. То ли чтобы размяться, то ли повнимательнее оглядеть зал. Марианна сидела в уголке, погрузившись в себя. Зал раздробился на многочисленные группы: где-то из двух человек – мужчины и женщины, где-то, чаще, – из трех, а то и четырех. Все ждали возобновления спектакля.

– Что сейчас будет?

– Следующее действие построено вокруг переписки Гоголя и поэта Николая Языкова. Они дружили на протяжении длительного времени, несколько месяцев жили вместе в Риме. В квартире Гоголя.

Марианна спросила, чтобы не молчать:

– И что, они тоже были любовниками?

– Практически исключено. Языков был совершенно нормальный. Провел бурную молодость, оставил массу эротических стишков. Но он в это время тяжело болел и вскоре после возвращения в Россию умер. Будут читать его стихотворения…

Раздались три удара гонга. На сцене – мужчина и женщина. Он обнаженный по пояс. Она фактически в ночной сорочке, без юбки. Наверное, им холодно, хотя в зале по-настоящему жарко. Они целуются. Долго и более чем откровенно. Она – с запрокинутой головой, он – поедая ее, придерживая за плечи. Потом мужчина отстраняется и начинает читать стихи. Женщина же ласкает его по всему телу, с гимнастической гибкостью перетекая по нему, как ртуть:

Они не заметили, как на сцену вскарабкался Гоголь. Вот он, согнувшись, крадется к любовникам. Не в силах идти, он ползет, мучительно корчится и с каждой откровенной строчкой стихотворения его судороги усиливаются: его трясет, как в припадке эпилепсии, но бесшумно. Так, извиваясь, Гоголь подбирается к мужчине и женщине и застывает у них под ногами. Начинает декламировать. Тихо, потом смелее, требовательнее:

«Посылается тебе с почтою из Дрездена куча поцелуев, а что в них, в сих поцелуях, заключено много всего – ты уже знаешь. Думалось много о чем, думалось о тебе, и все мысли о тебе были светлы. Несокрушимая уверенность насчет тебя засела в мою душу, и мне было слишком весело, ибо еще ни разу не обманывал меня голос, излетавший из души моей. Нет, тебе не должна теперь казаться страшна Москва своим шумом и надоедливостью; ты должен теперь помнить, что там жду тебя я и что ты едешь прямо домой, а не в гости. Тверд путь твой, и залогом слов сих недаром оставлен тебе посох. О, верь словам моим!.. Ничего не в силах я тебе более сказать, как только: верь словам моим. Я сам не смею не верить словам моим. Есть чудное и непостижимое… но рыдания и слезы глубоко взволнованной благородной души помешали бы мне вечно досказать… и онемели бы уста мои. Вот все. Отныне взор твой должен быть светло и бодро вознесен горе – до сего была наша встреча. И если при расставании нашем, при пожатии рук наших не отделилась от моей руки искра крепости душевной в душу тебе, то, значит, ты не любишь меня, и если мгновенный недуг отяжелит тебя и низу поклонится дух твой, то, значит, ты не любишь меня… но я молюсь, молюсь сильно в глубине души моей в сию самую минуту, да не случится с тобой сего, и да отлетит темное сомненье обо мне, и да будет чаще сколько можно на душе твоей такая же светлость, какою объят я весь в сию самую минуту».