Николай Спасский - Проклятие Гоголя

Пауза, немного кривляний и снова:

«Обнимаю и целую тебя несколько раз. У меня на душе хорошо, светло. Дай бог, чтоб у тебя тоже было светло и хорошо во все время твоего ганавского затворничества, – я молюсь о том душевно и уверен твердо, что невидимая рука поддержит тебя здрава и здрава доставит тебя мне, и бог знает, может быть, достанется нам даже достигнуть рука об руку старости, все может сбыться. Прощай. Целую тебя и сердцем и душою и жду письма твоего».

Краем глаза Евгения замечает, что Гремин наклоняется и что-то шепчет на ухо Марианне. Причем профессионально замечает, что она заметила. И очень тихо, как бы извиняясь, объясняет ей: «Ведь это охренеть – что такое! Так любимой женщине пишут!» Евгения кивает. В зале стало еще жарче. Еще сильнее пахнет кокаином. Ей хочется пить. Она поднимает бутылку, из которой пил Гремин, но там ничего не осталось. Вторая тоже пустая. Задумывается. Сама чувствует свое торможение. Потом быстро глотает из той, с граппой. Уж очень хочется пить.

Евгения оглядывается. Целовались и ласкались уже все. Кто парами, кто группами. Тела переплелись, непросто было разобрать, где мужчина, где женщина – все слились: поцелуи в рот; руки, проникающие в самые нескромные места… Но маски оставались на лицах. Хотя многие девушки были с обнаженной грудью. Душно. В дальнем углу пара мужчин, судя по очертаниям, занимались любовью. Подруга хозяина – Евгения ее узнала по рубиновым серьгам – делала кому-то минет. В этой гулящей компании их троица определенно выделялась. Евгения решилась. Ведь, собственно, ради этого она и притащила их сюда. Она наклонилась набок и быстро зашептала, обращаясь к Марианне, но так, чтобы слышал и Гремин:

– Нам нужно тоже чего-то изобразить. На нас и так косятся. Иначе подумают, что мы пришли сюда шпионить.

Евгения перевела взгляд на Гремина.

– Поменяемся местами! – так она отплатила ему.

Он послушно повиновался. Оказавшись посередине, Евгения погладила Марианну по голове, почувствовала под рукой шелковистость ее шикарных волос. Потом положила руку на левую грудь Марианны. Поцеловала ее в краешек рта. В подбородок. Откинулась назад и свела вместе головы Гремина и Марианны. Хотя обоим было крайне неудобно, дополнительного приглашения им не потребовалось. Чтобы поцеловаться, они были вынуждены опереться об Евгению. Марианна – ей на плечо, Гремин слегка касался ее колена.

Евгения чувствовала невероятное возбуждение. Она была вся мокрая.

Наконец те прервали поцелуй, чтобы перевести дыхание. Евгения собрала волю и сказала Гремину:

– Эндрю, потерпи, – и поцеловала его в щеку, потом в губы.

Он так и не пустил ее язык внутрь. Лишь слегка приоткрыл губы. Тогда она расстегнула себе блузку – она была без бюстгальтера – и притянула его руку. Ее соски буквально вспрыгнули от соприкосновения с его пальцами. Его же рука сперва похолодела. По крайней мере, так ей показалось. Потом загорелась и так и замерла, абсолютно неподвижная, на ее груди. Марианна смотрела на все это широко открытыми глазами. Словно не верила. Евгения, не отпуская руку Гремина, свободной ладонью провела по лицу Марианны – по векам, по губам, потом опустила руку на руки Марианны, лежавшие у нее на коленях, накрыла их, крепко сдавила. Тихо сказала, то ли для себя, то ли им:

– Ну, вот так нормально. Так мы не выделяемся.

Раздался всплеск почти трагической музыки. Они дружно глянули на сцену, а рука Гремина так и осталась на груди Евгении. Невероятно счастливая, она комментирует как ни в чем не бывало:

– А это уже Языков болеет, и они живут вместе на Виа Феличе в Риме.

На сцене Языков сидит на стуле, у него на плечах плед. Женщина куда-то исчезла. Гоголь приближается. Он в шинели. Он пробует приласкать сидящего. Тот уклоняется всем телом. Отстраняет его. Тогда Гоголь ласкает воздух вокруг больного и агрессивно декламирует:

«Я еду к тебе с огромной свитой. Несу тебе и свежесть, и силу, и веселье, и кое-что под мышкой. Жди меня и не уезжай без меня никак. Клянусь, слетит с тебя последнее пасмурное облако, ибо я сильно, сильно хочу тебя видеть, как никогда доселе не алкал; а что сильно, то не может быть никогда вяло или скучно. Обнимаю тебя заочно, пока не обниму всего и крепко как следует лично. Прощай, до свиданья».

Языков страдает под словами Гоголя, как под ударами бича. Он пытается отодвинуться, сидя на стуле. Гоголь, перестав декламировать, явно готовится наброситься на него. Тут две девушки в распоротых ночных сорочках с виднеющимися сквозь прорези грудями поднимают и уводят Языкова под музыку Вагнера. Две валькирии. У края сцены Языков, чуть ли не безжизненно висевший между девушками, вдруг расправляет плечи, выпрямляется и, обернувшись к Гоголю, с вызовом бросает тому в лицо:

Языков исчезает. Прожектор выключается. Когда глаза привыкают к темноте, видно, что на сцене остался один Гоголь. Он сбрасывает маску, его лица разобрать невозможно. Видно только, как он корчится и бьет поклоны, шумно ударяясь лбом о доски. Вкрадчивая музыка сменяется тихим, грустным маршем.

На сцену вступают четыре совершенно обнаженные женщины и четверо совершенно обнаженных мужчины. Они без масок, но их лица тоже не различимы. Хотя очертания хорошо сформированных, зрелых, мускулистых тел угадываются хорошо. Мужчины встают шеренгой, обнявшись за плечи. Начинают бесшумно маршировать на месте, высоко поднимая ноги. Глаза уже привыкли к полутьме. Видно все. Гоголь пытается ползти к ним. Но женщины останавливают его пинками. Они поднимают его за уши, ставят на четвереньки и стаскивают с него шинель. Под шинелью он голый. Женщина с внушительными грудями и задом садится на Гоголя верхом. Евгения, ощущая сладострастное жжение на груди под рукой Гремина, шепчет:

– Это отсылка к «Вию», ты, наверное, догадался.

Гремин кивает.

Гоголь и ведьма на нем верхом делают круг по сцене под дикие кривляния остальных девиц. Гоголь падает. Его пытаются поднять. Пинают, тянут за уши, за руки. Не получается. Тогда женщины ретируются. Марш становится громче и мужественнее. Жестче. Мужчины строем, по-прежнему обнявшись за плечи, громко топая, проходят по сцене, перешагивая через растерзанного Гоголя. Тот медленно уползает следом за ними. Музыка замирает. Наступает тишина.