Николай Спасский - Проклятие Гоголя

– Сейчас начнется повальный блуд. Нам лучше потихоньку смыться, пока темно, – сказала Евгения.

Гремин убрал руку с ее груди.

– Пошли!

Евгения забыла, через какую штольню они вошли, и похолодела. Не то чтобы им что-то грозило, нет. Но ей не хотелось нарушать правила игры и спрашивать. Следовало исчезнуть молча, незаметно. Ей стало неловко перед Греминым.

Но Гремин и не рассчитывал на нее. Он уверенно повел Марианну и Евгению к выходу в темноте между горячими переплетенными телами. Когда они были в двух шагах от входа в галерею, снова зажегся прожектор. Они обернулись. На сцене, как в настоящем театре, стояли действующие лица – четверо молодых людей, четверо девушек и Гоголь. В масках. Абсолютно обнаженные. В зале повставали. Началось движение к сцене.

На выходе слуга вежливо поинтересовался, ничем не выдав удивления:

– Вы найдете дорогу?

– Да, конечно, – ответил Гремин.

Свежий воздух пьянил сильнее любого наркотика. Они молчали. Евгения вспомнила про свой вид. Поспешно застегнулась. Марианна поправляла волосы. У калитки при свете фонаря Гремин посмотрел на часы.

– Начало второго. В «Гранд отель» еще открыто. Поехали, выпьем по чашке кофе.

Возле машины Евгения протянула ему ключи:

– Садись ты за руль! – Она не смогла бы вести машину.

В баре «Гранд-отеля», кроме сильно пьяного американца, не было никого. Тот в состоянии отупения никакого внимания на них не обратил. Они сели в противоположном углу. Девушки напротив Гремина. Он заказал им по тизане, себе – кофе и двойной арманьяк. Никому не хотелось говорить. Евгения украдкой поглядывала на Гремина. Он казался подавленным, обращенным в себя. А ее бросало между ликованием и паникой. Может, он ее возненавидит? Кто знает? Соски продолжали пылать. Губы слегка распухли. Никто не спешил. Наконец Гремин, решившись, залпом допил свой арманьяк. Покачал головой с отвращением. Евгения сознавала, что ведет себя неприлично, но продолжала в упор разглядывать Гремина. Тот ничего не замечал. Зато Марианна замечала все. Евгения ощущала на себе ее колкие, жесткие взгляды. Словно в пустоту Гремин отстраненно проговорил, ни для кого, скорее для себя:

– Если это действительно цитаты, никаких сомнений нет: Гоголь был гомосексуалистом. А для меня это тупик.

Евгения снова ощутила жгучую ненависть, кипящую, которая переполняет, разбрызгивается пузырями. До нее только сейчас дошло, что отстраненное состояние Гремина не имело никакого отношения к их почти близости.

Гремин пялился в пустоту. Будто видел перед собой растерзанное тело Маркини. Марианна догадалась, быстро подошла к Гремину, прижала его голову к своей груди, поцеловала в затылок, обняла:

– Не надо, Андрюша! – Она его, кажется, никогда не называла на русский манер. – Не надо, прошу тебя.

Гремин встряхнул головой:

– Извини. Я пойду. Мне пора.

– Тебя отвезти? – спросила Евгения. Он даже не взглянул на нее.

– Не нужно. Спасибо. Я пешком. Мне нужно подышать. Здесь рядом.

И снова Марианне:

– Завтра я позвоню. Извини меня.

Едва Гремин увидел направлявшегося к его столику человека, он уже знал, что разговора не получится. Но это ощущение сменилось изумлением.

– Здравствуйте. Давно ждете? – обратился незнакомец по-русски. Гремин почему-то спросил:

– Будем говорить по-русски?

– А на каком языке разговаривать двум соотечественникам? Вы же ждали встречи с советским консулом?

– Ждал.

– Ну вот.

Нет, новый резидент отнюдь не был глуп, но это не снимало неприятного ощущения.

После той ночи на Аппия Антика Гремин погрузился в глубокую депрессию. Он физически чувствовал состояние тупика. В хранившейся в церкви библиотеке русской литературы он взял восьмитомное собрание сочинений Гоголя, перетащил к себе в каморку и там перечитал письма. Они содержали массу намеков, а то и откровенных указаний на гомосексуализм Гоголя. Но сцены с мертвецами, разбросанные по произведениям раннего Гоголя, никаких свидетельств некрофилии писателя не содержали.

К тому же Гремину никак не удавалось избавиться от Маркини. Он сознавал, что постоянное присутствие свежеосвежеванного трупа доведет его до нервного истощения. Маркини не только смотрел на него глазами едва ли не каждого второго пожилого мужчины. Гремину мерещился тяжелый запах застоявшейся крови. Он поймал себя на том, что медлит, заходя в плохо освещенное помещение. Он не обманывал себя. Он был единственным виновным в смерти Маркини и боялся неосторожным шагом спровоцировать очередное убийство.

Гремин продолжал свои исследования жизни и деяний Святого Кирилла. Регулярно посещал семинары в Григорианском университете, с подчеркнутым рвением исполнял обязанности регента церковного хора, усиленно репетировал. Часто молился. В часы бессонницы, чтобы не сойти с ума и хоть как-то отвлечься от Гоголя, читал Пруста. Иными словами, вел праведный образ жизни молодого православного ученого.

Он, правда, по-прежнему встречался с Марианной, и они занимались любовью, но с той памятной ночи стали относиться друг к другу по-другому. Аккуратнее, что ли. Закралась неуловимая искусственность. Они любили друг друга. Чувство Гремина к Марианне не слабело. А у нее появилась дистанцированность, недосказанность. Может быть, она не хотела дальнейшего развития их отношений? Гремин принял новые правила игры. И сознавая свою обреченность, не хотел втягивать в это дело Марианну.

Однажды, после особенно утомительной бессонной ночи, он задремал под утро. И в полузабытье на него ватными клочьями навалился тяжелый пугающий сон. С разорванными сценами – как в дурном калейдоскопе. Сильные мужские руки с засученными рукавами дорогой белой сорочки, мясницкий нож, мясницкий прилавок, сваленная в кучу женская одежда, видимо дорогая, женское тело, очень знакомое. Гремин проснулся, осознав, что это было тело Марианны. Его бил озноб. Глаза разъедал холодный пот. Не зная, что делать, Гремин, чтобы не ошибиться и не спровоцировать очередную смерть, не делал ничего.

Так минули две недели. Из состояния погруженности в собственное бессилие Гремина вывел отец Федор. Было воскресенье. Раннее июльское утро. Свежее, еще не пыльное, нежное солнце. В церкви было человек двадцать от силы. Все знакомые – в основном пожилые, небогатые, но прилично одетые, из тех, для кого воскресная служба составляла неотъемлемую часть жизненного ритуала и едва ли не главный выход в свет за всю неделю.

Гремин проспал часа три, а чувствовал себя непривычно свежим. Впервые ночь прошла без видений. На душе у него было спокойно и просторно.

Отец Федор умел служить по-разному. Иногда строго, по канону. Иногда по-простому, по-домашнему. В то воскресенье отец Федор выбрал неожиданную тональность. Она не столько читал проповедь, сколько вел разговор с прихожанами о жизни. Его слова не разрушали гармонию ясного утра, а, наоборот, помогали настроиться на светлый лад.