Эухенио Фуэнтес - В лесной глуши

– Успеха? Успеха? – отозвался тот гневно. – Сама Камила все сделала для того, чтобы его не было, приглашая своих друзей, которые ничего не смыслят в моем стиле, и забывая про критиков, которые бы меня оценили.

Купидо рассмотрел его получше, пока тот мыл руки в маленьком умывальнике у стены. Ему, наверное, было около тридцати пяти, но одевался он все еще как восемнадцатилетний. Очень коротко, почти под ноль, стриженные волосы и длинные бакенбарды. Он уже был не в том возрасте, когда пылкость и вера в себя оправдывают тщеславие и себялюбие. Если слова Камилы были правдой – что у него не было таланта и он творил в тени Глории – и если он сам сознавал свои пределы, то пока ничем этого не выдал; возможно, отсюда и шла излишняя агрессивность, с которой Эмилио прореагировал на реплику Купидо. «Тип художника раздражительного, за гневом старающегося спрятать свою посредственность. Его территория – дискуссия, и он чувствует себя комфортно в конфликте», – диагностировал Купидо. Он подумал, что лейтенанту этот человек тоже не понравился бы, ведь тот, как и большинство военных, наверняка ненавидит все эксцентричное.

– А Камила тебе сказала, что теперь, когда Глория умерла, она стала единственной владелицей галереи? – спросил вдруг Сьерра, не переставая мыть руки. В его голосе послышались обвинительные нотки.

– Нет, не говорила, – ответил Купидо. Англада тоже не упомянул об этом, когда в первый день они обсуждали судьбу наследства.

– Где вы были в субботу утром?

Сьерра посмотрел на него с улыбкой, вытер руки полотенцем и подошел к неубранному столу. Взял сигарету из папиросницы и предложил детективу:

– Будешь?

– Нет, спасибо, – ответил Рикардо. Он не курил уже шесть дней, и подобные предложения мучили его.

Сьерра прикурил сигарету от свечи, которую тут же задул.

– С того момента, как ты позвонил в дверь, я ждал, когда ты задашь мне этот вопрос. Я был в Бреде, в своем доме. Надо было отлить заказанные мне скульптуры. Здесь я этого сделать не могу и всегда, когда нужно, езжу туда. Там мне отдают в распоряжение кузницу.

– Вы были в этой кузнице весь день?

– Только вторую половину дня. Утро я провел у себя дома, готовя все необходимое.

– Когда вы приехали в Бреду?

– Вечером в пятницу.

Детективу показалось не очень логичным, что художник, который только что открыл свою выставку и, по идее, должен на ней присутствовать, занимаясь раскруткой и продажей экспонатов, покидает ее на второй же день. Разве что он уже был уверен в провале и не хотел становиться свидетелем собственного поражения.

– Вас кто-нибудь видел тем утром?

– Думаю, нет. Я не поддерживаю отношений с тамошними жителями. За редким исключением, они весьма неприветливы и не любят людей с привычками, отличающимися от их собственных.

Детектив улыбнулся. Сьерра полностью оправдывал его диагноз.

– Знаешь, что они сделали, когда мой дедушка провел им электричество?

– Нет.

– Половина народу в день включения света убежала в горы, думая, что лампочки, работая, будут плеваться стеклами.

Купидо напряг память. Скульптор был последним наследником знаменитого изгнанника, проведшего в Бреде несколько лет в двадцатые годы. Благодаря изменению политической обстановки, позже он был восстановлен в должности, и одним из первых его деяний было проведение в деревню электричества – в качестве дара людям, которые во время ссылки помогли и относились к нему по-человечески. Затем он построил большой дом около реки.

– Вы знали, что Глория тоже была там на выходных?

– Нет, не знал. Должно быть, она решилась на это путешествие в последний момент, как это с ней обычно бывало. За два дня до того мы виделись на выставке, и она мне ничего не говорила. Больше я ее не видел.

– Вам знаком этот рисунок? – показал ему Купидо уже помявшуюся бумагу.

– Да. У меня есть значок с этим рисунком.

– Можно взглянуть?

– Конечно.

Сьерра повернулся к огромному неубранному столу и поискал в ящике среди кучи скопившихся там безделушек.

– Это очень важно? – спросил он.

– Нет, – соврал Купидо.

– Вот, – сказал скульптор, показывая ему значок, на котором был изображен ядерный гриб над зеленым островом.

День выдался плохой. Хотя занятия начались немногим более месяца назад, ученики были непоседливы, все время чем-то недовольны, спустя рукава делали любую работу и заранее думали о выходных. К маю они будут сыты по горло учебой и окончательно потеряют к ней интерес, который и сейчас-то не очень просматривается. К художественным предметам никто не относился с благоговейным страхом, как, например, к языку или математике, да и требования здесь были минимальные, тем не менее большинство детей отказывались хотя бы пальцем пошевелить ради выполнения даже этого минимума. Поняв, что ключ к успешному проведению занятий лежит не в знаниях преподавателя, а в его умении донести их до учеников, он возненавидел свою профессию. Можно быть гением в живописи и при этом не уметь научить гениальности других. Ему хватило двух или трех курсов, чтобы осознать: глухая стена, выросшая между ним и учениками, не была следствием его неопытности как учителя или неспособности понять, что творится в голове ребенка или подростка, пришедшего получать знания, которые общество считает необходимыми для своей жизнедеятельности; стена возникла из-за решительного отсутствия интереса у его учеников к уху Ван Гога. Разница между зверьми и людьми, думал он, заключается в том, что каждое новое поколение животных вынуждено заново открывать для себя мир – вот они и топчутся на одной и той же ступени эволюционного развития, – в то время как человек передает уже усвоенные знания новым поколениям и продолжает эволюционировать с той точки на дороге открытий, понимаемой нами как цивилизация, на которой остановились его предки. Микроскоп, пенициллин, Дон Кихот, «Менины» [12], римское право, рычаг, письменность или огонь – барьеры, которые ныне рожденный человек уже не должен брать, чтобы шагнуть еще на одну ступеньку вверх по эволюционной лестнице. Его же ученики – это ступень вниз, говорил он себе. Отчаявшись чем-либо их заинтересовать, он вел несколько курсов, которые выбрал просто так, надеясь на установление хотя бы обычных человеческих отношений, вежливых и учтивых, как между незнакомыми людьми. Но и эта линия поведения не принесла желаемого результата. Подростки презирали его, словно нуждались в преподавателях, которым можно перечить, их больше волновало не общение, а возможность при каждом случае выказать учителю свое пренебрежение. В конце концов он пришел к выводу, что никогда не поймет их.

Он открыл дверь своей маленькой квартиры. Есть не хотелось, но заморить червячка все же было необходимо – за весь день он перехватил лишь несколько ломтиков колбасы; их ему подавали с вином, которое он заказывал в первой половине дня в четырех или пяти разных барах, где уже стал завсегдатаем. Он обратил внимание, что некоторые официанты приносят ему заказ еще до того, как он его сделал. Эта профессиональная память раздражала его, потому как он предпочитал оставаться неузнанным.