Себастьян Жапризо - Купе смертников

На следующее утро — сегодня утром! — он порвал ей третью пару чулок, опрокинув ее на кровать, когда она уже была наполовину одета. И чертыхнулся, это какой-то рок, и она сделала вид, что сердится, чтобы он стал снова таким же нежным, как ночью, потому что утро-это совсем не то, что ночь, потому что сейчас она с трудом узнавала себя, узнавала его. Но все, что произошло, было правдой, у него была такая же нежная кожа, такие же нежные губы, и эта ночь не была чудесным сном.

Пятый этаж, остался еще один. Автомат освещения лестницы, как и отопление в этом доме, работал из рук вон. Она протянула руку к выключателю, стараясь нащупать его в темноте. Я искала его губы в темноте, я не спала всю ночь, мой Даниель, мой Дани, моя любовь, тем хуже для мамы, тем хуже для меня, и неважно, что будет завтра. Свет снова загорелся.

Что же он понял? О чем он не успел сказать мне на перроне? В полдень она взяла такси, чтобы вернуться поскорее домой, она немного опьянела от того, что не спала всю ночь, от стука пишущих машинок, губы у нее распухли, и она повторяла себе все утро: все догадаются по моему лицу, что произошло со мной этой ночью. Она встретилась с ним в том самом ресторане, где они обедали в первый день, с бретонскими тарелками, в ресторане было много народу, они же смотрели друг на друга, не в силах произнести ни слова. Он не стал ей рассказывать, за кем он гонялся в это утро по Парижу.

Бэмби добралась до площадки последнего этажа, где находились комнаты для прислуги. Сейчас я лягу в постель, в темноте, думала она, а записку, которую он мне оставил, прочту завтра утром, я не хочу читать ее сейчас, нет, я все же ее прочту. В полдень, это было ужасно, мы не смогли поговорить. Я хотела поскорее закончить обед, чтобы успеть хоть ненадолго подняться к себе, он все понял, я сказала какую-то глупость, прижавшись к его щеке, он раздел меня, такой же нежный, как и ночью. Боже мой, это правда, он вернулся, это Даниель, он тут.

Она увидела полоску света под своей дверью. Решила было, что ошиблась. Но нет, это точно ее дверь. Он пересел на другой поезд, и вот он здесь.

В темноте — свет снова погас — она, вытянув перед собой руки, прошла по коридору, где видны были лишь эта полоска света и яркое, точно уставившийся на нее чей-то глаз, пятно замочной скважины, повторяя про себя: нет, это невозможно, ему негде было сойти и пересесть на другой поезд, нет, право, можно подумать, что это глаз и что он ждет меня. Она с силой толкнула дверь и сразу вошла.

От выстрела в комнате еще стоял едкий запах. Сандрина лежала, привалившись к кровати, ноги ее казались какими-то тряпичными, а все тело словно было набито отрубями. Падая, она потащила за собой табурет, и рука ее еще в отчаянии цеплялась за красный репс покрывала, такого же красного цвета, как то страшное пятно, в которое превратилось ее лицо.

На ночном столике возле сложенного вчетверо листка бумаги — записки, оставленной Даниелем — лежала черная кожаная сумочка Бэмби, и в ней отражался свет круглого потолочного плафона: желтый, яркий, ослепляющий.

А затем — часа через два или три, она сама не знает — она оказалась в незнакомом гостиничном номере, обставленном светлой мебелью, на какой-то улице неподалеку от Дома Инвалидов, одна в своем голубом пальто. Стояла, прижавшись лбом к оконному стеклу, струи дождя били ей в лицо, а лицо оставалось сухим.

В правой руке она все еще держала записку Даниеля: неразборчивое «я люблю тебя — и только» — на скомканном, смятом листочке бумаги, который она то и дело подносила к губам, стискивала в зубах.

Она зубами цеплялась за это «я люблю тебя — и только», — чтобы не думать о Сандрине, которая просто вошла в мою незапертую комнату занести мне сумочку, чтобы не думать о том чудовищном, во что превратилось лицо Сандрины, чтобы не думать: у нее мое лицо, это я должна была лежать вот так на полу, вцепившись в покрывало. Завтра я пойду в полицию. Я люблю тебя, я жду, когда ты доберешься до Ниццы, чтобы уже никто не мог причинить тебе зла, я не думаю ни о чем другом, лишь об этом «я люблю тебя — и только».

Эвелина-Берта-Жаклин Лаверт, в замужестве Гароди, двадцати семи лет, красивая, стройная, с длинными черными волосами, рост метр шестьдесят, особые приметы: скрытная, лживая, упрямая, вызывающая раздражение, полными ужаса голубыми глазами смотрела на розовый листок бумаги, который протягивал ей Малле, открепив его от подоконника. После убийства девушки из Авиньона «курс покойника» упал еще на 35 тысяч франков.

— Уже пять человек, вам этого мало?

— Вы с ума сошли! Вы просто отвратительный субъект! Она снова захныкала, обхватив голову своими красивыми руками, в своем дорогом замшевом пальто, ношенном ровно столько, сколько требуется, чтобы выглядеть в нем элегантно.

— Вы все время лжете!

— Я не лгу!

— Вам очень хочется оказаться шестой?

— Что вам от меня надо? Я ничего не знаю.

— В купе было шесть человек. Остались одна вы. Остальные тоже ничего не знали. Им всем всадили пулю в голову, потому что они ничего не знали, пусть так. Тогда скажите нам, чего именно вы не знали!

Она упрямо покачала головой. Малле смял розовый листок и выбросил его в стоявшую рядом корзину для бумаг.

— Удачи тебе, — сказал Грацци. — Продолжай.

Он вышел из кабинета, ощущая какую-то тяжесть в желудке. То ли от усталости, то ли от отвращения.

— Ну, как она? — спросил Таркен.

— Продержится всего час или два. Заговорит, возможно, еще до двенадцати.

Грацци с блокнотом в руках опустился в стоявшее перед столом кресло и положил ногу на ногу.

Утренние газеты сообщали об убийстве Кабура, Элианы Даррес и Риволани. В 38-м автобусе Грацци заметил, как все пассажиры, проезжая мимо филиала фирмы «Прожин», где работал Кабур, повернули голову в ту сторону.

— Новости поступают отовсюду. Два дня назад это могло бы помочь выйти на его след. Теперь же…

— А какие именно?

— Во-первых, «Прожин». В субботу во второй половине дня кто-то позвонил и спросил адрес Кабура. Мужской голос. Сказал, что он их старый клиент и готовит для своей фирмы список подарков к Рождеству. Может быть, это и так. А может быть, таким образом этому подонку удалось отыскать беднягу.

Грацци поставил галочку в своем блокноте.

— Затем Риволани. У него есть долги.

— У меня тоже, — отозвался Таркен.

— Даррес. Во время обыска у нее обнаружили банковские извещения, но не нашли чековой книжки.

— Ну и что? У нее, наверное, кончилась книжка, и она не успела выписать новую. Что здесь такого?

— Вот что не дает мне покоя: кажется, я где-то видел эту книжку.

— Где же это?

— У нее дома, когда подобрал ее сумочку в лифте. Я, должно быть, положил ее куда-нибудь в спальне.