Елена Арсеньева - Венецианская блудница

«Santa Msdonna! – смятенно подумала в первое мгновение Лючия. – Да этот Извольский, верно, без глаз, если равнодушен к ней!»

И только тут до нее дошло, что она смотрит на свое ожившее отражение.

И зеркала, и приемный отец, и поклонники, и соперницы, и слуги – все в один голос, хотя и с разным выражением лиц, твердили, что она красива, и Лючия привыкла к этому слову, привыкла воспринимать цветистые комплименты как должное. Но сейчас она почувствовала себя обделенной, ибо всех восхвалений на свете казалось ей мало для описания этого особенного, простодушно-очаровательного взгляда, и мгновенно вспыхивающей и тут же гаснущей улыбки, и этих высоко взлетающих дуг бровей, словно обладательница их то и дело чем-то изумлена… А волосы, ее волосы! Сразу видно, что она никогда не причесывалась ни золотыми, ни серебряными, ни, тем более, свинцовыми гребнями: ведь металл делает волосы темными. У Лючии они имели более насыщенный оттенок, и хотя вот так же мелко, непослушно кудрявились надо лбом и на затылке, она помадила их, укладывая тяжелой, затейливой прядью и нипочем не позволяя развеваться свободно и естественно.

Вот в чем разница, вдруг с болью поняла Лючия! Эта смеющаяся во весь рот красавица естественна и простодушна, как утреннее розовое солнце, радостно вышедшее на лазурь небес. Она же, Лючия, при том, что схожа с Александрою во всем, от формы длинных, тонких пальцев до манеры вскидывать брови, все же не солнце, а оливко-бледная луна, загадочно возлежащая на черном бархате ночи, и каждое изящное движение ее продумано, и каждый призывный взгляд, каждая утонченная улыбка исполнены отточенного мастерства охотницы за мужчинами. Porca Madonna, да Лючия не смеялась от души уже лет десять, если не больше, небось и не сумеет!

И вдруг острая, темная зависть к этой ослепительной девушке, к ее улыбке, взору, кудряшкам надо лбом больно ударила в сердце и опьянила Лючию.

Да, повезло княжне Александре, что она появилась на белый свет несколькими минутами позже своей сестры! Воистину, неизреченная милость Провидения! Когда б не это, княжну звали бы сейчас Лючией, и ее волосы потемнели бы от металлических гребней, как душа – от вечной жажды денег, удовольствий, мужчин, и каждое ее движение было бы не грациозно-порывистым, как у котенка, а томно-заученным, словно у кошки перед мартовским котом. Невинность, богатство, уверенность в завтрашнем дне – вот что есть у Александры и чего нет у Лючии, хотя должно принадлежать ей по праву! Зато она обладает умением быстро мыслить и совершать неожиданные поступки, не жалея потом о последствиях…

Лючию вдруг зазнобило. Конечно, сени были холодны, однако не потому она дрожала. В жизни бывают минуты, когда человек понимает: это решается судьба! И сейчас она всем существом своим ощущала себя на пороге именно такого мгновения. А потому, когда чья-то рука вдруг осторожно коснулась ее плеча, Лючия обернулась с готовностью бесповоротно принятого решения – и была немало изумлена, увидев перед собой не величественную Фортуну с повязкою на глазах, а вполне зрячего, невзрачного и донельзя возбужденного Шишмарева.

– Сударыня! – выдохнул он шепотом, который почудился Лючии криком. – Фотинья прибежала сказать, что синьор Чезаре проснулся и звал меня к себе!

– За что вдруг такая честь? – остро глянула на него Лючия. – Вы что же, посулили помочь ему в розысках?

Шишмарев просто-таки ходуном заходил от такой неженской проницательности и прямоты, но, верно, успел прочесть что-то в глазах Лючии, а потому ответил с той же откровенностью:

– Я же знал, что мы столкуемся, сударыня! – Но она молчала, глядела невидяще, и он повторил настойчиво: – Мы столковались, не так ли?

– Делай как знаешь, – махнула рукой Лючия, чувствуя, что сейчас закричит в голос, если еще мгновение послушает звенящий золотыми и серебряными бубенчиками смех своей сестры.

И, верно, Шишмарев это понял, потому что торопливо повлек Лючию по коридору, бормоча:

– Поскорее… с глаз долой! Не ровен час, увидит кто – и вся затея рухнет.

Солнце склонилось к закату, когда Шишмарев в последний раз вошел в комнату Лючии. До этого он заглянул на минуточку спросить, желает ли синьора остаться в своем платье или хочет переодеться в наряд княжны. Лючии хотелось запустить в него башмаком, но его не так просто было снять, а потому она ограничилась сухой репликой:

– Я не ношу обноски! – и Шишмарев ретировался.

Дело было, конечно, не только в обносках. Серый цвет, столь выгодный для Александры, делал лицо Лючии невыразительным, так что между сестрами-близнецами все-таки были различия. Однако Лючия понимала, что ее дорожный туалет все-таки слишком пышен для юной девицы, роль которой ей предстоит играть, а потому она (благо времени было достаточно) кое-где отпорола рюши, придающие платью чуточку вульгарности, и сменила воротничок из золотого венецианского кружева на белый, брюссельский, очень красивый, но, по сравнению с прежним, монашески простой. И лицо ее сразу же приобрело выражение невинности и простодушия, особенно когда Лючия причесалась деревянным гребнем в две косы, оставив на воле множество легких, пружинистых кудряшек.

Глядя на себя в зеркало, она усмехнулась сурово, едва шевельнув губами, и тут же подумала, что следует поскорее отвыкать от этой усмешки многоопытной женщины. С этими поджатыми, хищными губами у нее был вид завзятой искательницы приключений. Вспомнив, как смеялась Александра, Лючия попыталась закатиться беззаботным хохотом. Да, похоже. Весьма похоже! Нет сомнений, что она справится с ролью, и, как любят говорить русские, комар носа не подточит. А вот Александре тяжеленько придется! Невинный образ сестры возник перед глазами Лючии, но вызвал не жалость или раскаяние, а лишь презрение – и некое чувство, похожее на мрачное торжество. Она просто-таки физически ощущала, как слепая Фортуна ставит все на свои места. Наконец-то будет исправлена жесточайшая несправедливость, допущенная судьбой к ней, Лючии! Пусть теперь ее беленькая, прозрачная, простодушная сестричка узнает, что такое сырой полумрак палаццо на Canal Grande, и вкрадчивый плеск весла по кромешно-темной воде, и солнце, завешенное маревом тумана, отчего все краски как бы приглушены, растушеваны… О la bella Venezia, Лючия уже сказала тебе – addio, теперь очередь Александры сказать – salve [27]! Ну а она…

Она принялась вырабатывать улыбку, и к тому времени, когда вернулся Шишмарев, освоила и ее, и взлет бровей, дрожанье ресниц и этот невнимательный, словно бы невидящий взгляд, так что могла бы и самого дьявола обвести вокруг пальца, не то что увальня-князя, которому предстояло сделаться ее мужем. И вдруг некая догадка настолько омрачила ее торжество, что Лючия даже за виски схватилась в отчаянии… Тут-то и появился Шишмарев – едва ли не вприпрыжку, сияющий, как новенький грош, и один взгляд его безошибочно сказал Лючии, что дело слажено: введенный в заблуждение Чезаре, словно волк, уволок свою добычу. Лючия не знала и знать не хотела, как все произошло, но понимала, что не обошлось без какого-нибудь зелья, кое ревнивая Фотинья с удовольствием подсунула княжне в молоке, вине, квасе – какая разница, в чем! Дело стояло лишь за тем, чтобы вынести обеспамятевшую жертву, погрузить ее в возок – и гнать на переменных тройках как можно скорее к границе! Итак, одна сестра похищена, другая терпеливо ждет своего часа.