Анна и Сергей Литвиновы - В Питер вернутся не все

И Дима спросил у старлетки — здесь и теперь, в коридоре вагона люкс поезда «Санкт-Петербург — Москва»:

— Какие отношения связывали тебя с покойным?

— Меня? — совершенно искренне изумилась актрисуля. — Ничего нас не связывало!

— А если подумать?

— Да не было у нас с Вадимом Дмитриевичем никаких отношений! — возмутилась Марьяна. — А кто тебе про них сказал?

— Сорока на хвосте принесла.

— Сорока… Брешет твоя сорока, не было у меня с ним ничего, и не могло быть!

— А что ты так разнервничалась? Было — и было, подумаешь. Я что, на ревнивого любовника похож?

— Просто ненавижу, когда на меня наговаривают! — набросилась на журналиста звездочка. — Мне своих грехов хватает, чтобы чужих собак на меня вешать. Я у Прокопенко просто в кино снималась, понял? А он со мной работал. Помогал, подсказывал, даже репетировал… Оправдываться я не собираюсь — зачем? и перед кем? — но нас с ним связывали очень чистые, дружеские отношения. Как у учителя и ученицы. Если хочешь, я, может, у него была любимой ученицей!

— И чему же Прокопенко тебя учил ? В своем номере в четыре утра? — язвительно начал Полуянов и тут же осекся, пожалев, что в пылу спора открыл свои карты. Следователь-профессионал ни за что бы так не поступил! Однако слово не воробей…

— В каком-таком номере? В какие четыре утра? — по-прежнему валяла дурочку «любимая ученица», но теперь журналист отчетливо понял: она просто играет. Да и как иначе — если он сам ее видел?

— Брось! — примирительно сказал Дмитрий (раз вырвалось признание, что подглядел, надо договаривать). — Я тебя засек.

— Где ты меня засек?

— Ладно, хватит придуриваться, — утомленно махнул рукой журналист.

— Ах ты во-он о чем! — делано расхохоталась тут Марьяна. — О том вечере! А ты, оказывается, ревнивый, а, Полуянов? Успокойся, — снисходительно молвила девушка, — ничего у меня с Вадимом Дмитриевичем тогда не было. И никогда не было. Мы просто сидели с ним, пили чай, разговаривали… Он мне про свою жизнь рассказывал. Знаешь, какой он интересный человек! Был… Мы даже не поцеловались ни разу.

— Да ради бога, целуйся ты, с кем хочешь! — фыркнул журналист.

Легенда девушки могла быть правдой — однако трудно представить старого ловеласа Прокопенко, ночь напролет распивающего чаи и разговаривающего разговоры с восемнадцатилетней красоткой. Беседа со звездочкой и ее упорное вранье произвели на Диму тяжелое впечатление. Как-то сразу расхотелось длить с ней отношения, и желание немедленно испарилось, осталась лишь усталость.

«Нет уж, пусть наша с нею любовь останется единичным эпизодом. На фиг звездюлину, на фиг, одни проблемы от нее! К тому же Надя…»

— Значит, целоваться ты мне, спасибо большое, разрешаешь, — горделиво-снисходительно повела плечами старлетка. — Зачем тогда допрос устроил?

Дима вздознул устало и отошел. «Вот я остолоп, затеял с девчонкой беспочвенный раздор. Она и вправду возомнит, что я ее ревную. Много ей чести, ревновать! Что мне Марьяна? Лучше пойду договорю с Волочковской, она ведь имя преступника хотела назвать. Конечно, на девяносто девять процентов выдумывает, преувеличивает, как все актрисы, но, может, и не зря разговор завела — раз пришла, разбудила…»

И Дима отправился ко второму купе, где путешествовала любовница убитого. Постучал в дверь — не ответили. Подождал минуту — постучал громче. Опять нет ответа. Тогда попробовал отворить дверь. Та неожиданно легко подалась и мягко, словно салазки с горки, отъехала.

И открыла перед обомлевшим Полуяновым ужасную картину: в полутемном купе с задернутыми шторами на полу лежало нечто, что с первого взгляда показалось ему куклой в человеческий рост: безвольно разбросанные, неестественным образом скрюченные руки и ноги. Кукла лежала на животе, уткнувшись лицом в пол.

Но если это кукла — почему тогда на ней топик и бриджи Волочковской?

Почему безжизненно разметались ее блондинистые волосы? И почему на спине у нее, в районе сердца, — красное пятно? Кровавое пятно , из которого торчит рукоятка ножа?

Я ни в чем и никогда не знал отказа. Недаром меня мама называла в зависимости от настроения «королевич Елисей» или «царевич Елисей». Я с самых первых дней купался не только в родительской любви, но и в их подарках. У меня все было. Все, что только душа пожелает. Немецкую железную дорогу? Пожалуйста. Импортный велосипед? Пожалуйста. Швейцарский шоколад, датское печенье? Да ради бога.

У меня не просто было много игрушек — я купался в них. Ходил по колено.

Мой отец был важной персоной. И он обожал меня. А жизнь моей мамы сосредоточилась на отце. И на мне. Она во мне тоже души не чаяла.

Наша семья всегда, при всех режимах и любых правителях, была суперобеспеченной. Когда социализм при Горбачеве находился при последнем издыхании и простые люди по четыре часа стояли в очередях за яйцами и подсолнечным маслом, у нас в холодильнике (я для примера говорю) стояла килограммовая банка черной икры. И я обязан был по утрам съедать бутербродик — как витамин, профилактику от всех болезней. Папаша мой тогда, в перестройку, как еще раньше, при твердолобых коммунистах, занимал высокий пост. А когда социализм совсем кончился, отец с успехом сменял влияние и связи, приобретенные в партии, на столь же высокое место в бизнесе. И с тех пор ниже, чем должность председателя совета директоров компании (в подчинении — пять тыщ работающих), он не опускался. Государственную дачу и квартиру на Фрунзенской, которыми он владел при совке, папаня с успехом преобразовал в итоге в целую кучу недвижимости и собственности. Во-первых, в трехэтажный особняк с участком в гектар в «запретке» Пироговского водохранилища, а вдобавок в четыре многокомнатных квартиры — в Москве, Праге, Лондоне и Майами, ну и в валютные счета, а также, разумеется, в золотишко в банковском сейфе на черный день.

Об отце моем ни разу в жизни не написали газеты. Боец невидимого бизнес-фронта, он никогда никуда стремительно не взлетал, зато и не падал больно. Не спеша, потихоньку, но уверенной поступью шел и шел в гору.

Это ведь только нувориши («нью-воришки», как называл их отец) могут сначала выпрыгнуть из грязи в князи, а потом из-за кризиса или несчастливых обстоятельств рухнуть вниз. А затем, обдирая в кровь пальцы и ломая ногти, снова карабкаться по отвесной стене, спихивая в пропасть и врагов, и друзей, и даже родных…

Дорога нашей семьи, неуклонно ведущая в гору, преодолевалась не с помощью альпенштоков или крючьев. Отец катил по ней, словно в швейцарских Альпах — на «Мерседесе» по идеальным трассам с разметкой и ровнейшим покрытием, все выше и выше.