Анна Данилова - Древний инстинкт

– Ты, Собакин, настоящая скотина! Прекрати сейчас же… Не надо, ну, я прошу тебя, ты порвешь мне платье… Какой же ты грубый…

– А что, если сейчас появится твой муж? – услышал Бессонов мужской голос.

– Мой муж – объелся груш, – захохотала она. – Да он сейчас на работе! Собственно говоря, как и ты! Ты вот лучше скажи, зачем ты настрогал столько детей? Для коллекции?

– У меня жена верующая, не делает абортов, не предохраняется. А ты?

– Не твое дело. Я тебе, Собакин, никто. Я вообще не понимаю, что ты делаешь в моем доме? – Она зарычала: – Рр… Сейчас вот как прокушу тебе ухо…

– Тебе приходится постоянно маскировать покалеченное ухо волосами? – Его голос, как показалось Дмитрию, становился все глуше и глуше, в то время как ее громче.

– А ты сволочь редкая, Собакин. Как можешь ты задавать мне такие вопросы? – Но голос ее не звучал обиженно. Напротив, она продолжала посмеиваться.

Бессонов же едва сдерживал себя, чтобы не ворваться в гостиную, где они расположились, судя по всему, на огромном диване, и не набить Собакину морду.

– Я не комплексую, как видишь. Муж меня любит такую, какая я есть. Ты вот, приблуда, тоже от меня никак не отлипнешь, значит, что-то во мне тебя притягивает. Ты бы круглые сутки проводил со мной в постели… – И тут она сказала ему, видимо, какую-то непристойность или жуткое откровение, после чего сразу стало тихо. А потом она задышала часто-часто, и на пол упало что-то легкое…

Они производили звуки столь характерные, что Бессонов тихонько заскулил, забившись с головой под одеяло. Он забыл про больное горло, про температуру, которой маялся все утро, про ломоту во всем теле. Он весь обратился в слух, и эти звуки доканывали его, убивали. И вдруг он услышал отчетливо:

– Стой! Да остановись же ты, идиот… кровь… Видишь? Вот черт, много крови… – И она застонала. – Мама… Ты поранил меня, что ли? Я не понимаю, откуда такая дикая боль… Да не лежи ты, поднимайся и вызывай «Скорую»…

– А что, если сейчас придет муж, а мы… тут…

– Ты, скотина, не видишь, кровь… как будто кран открутили… И больно, жутко больно… Да вставай же ты!

Бессонов, как был, в пижаме, выскочил из спальни и ворвался в гостиную. Собакин, прыгая на одной ноге, надевал джинсы. Оля, в ослепительной своей наготе, облокотившись о диванные подушки и держась руками за живот, даже не обращая внимания на появившегося так внезапно мужа, стонала, закатив глаза. Прижатая к паху свернутая комком блузка медленно наполнялась кровью… Затем Оля крикнула громко, истошно, страшно…

– Сейчас, подожди, родная, я вызову «Скорую»…

Дмитрий позвонил и вызвал. Собакин, уже одетый, сидел и курил. Видимо, и ему уже было все равно, видит его муж любовницы или нет.

– Впечатлений набираешься, сукин сын. – Дмитрий схватил его тяжелое, мешкообразное тело и свалил со стула прямо на пол. – А ну, пошел вон, режиссер хренов…

Тот вскочил и, вдруг понимая, что присутствие дома Бессонова в такую минуту для него, любовника, благо, теперь вся ответственность на нем, на муже, голубчике, идиоте близоруком, кинулся к выходу.

– Ты что же, дома был, Дима? – прошептала, давясь слезами, Ольга. – Как хорошо, что ты здесь… Не знаю, что со мной… У меня задержка была, значит, выкидыш… Но как же долго они едут… Ты прости меня… Уфф… – Она зашипела от боли, пропуская воздух сквозь стиснутые зубы и подвывая при этом.

– Да нет, это ты прости меня. Живешь со мной, мучаешься, а могла бы жить одна… Если хочешь, я съеду отсюда, оставлю тебя с Гришей…

– Похоже, это я съеду… Я должна заплатить… Дима, принеси мне белье, оно в гардеробной, в ящике. Мне понадобится много белья, полотенец, пока они приедут, если приедут, Дима. Оно в гардеробной.

– Я знаю. – И он с готовностью бросился выполнять ее просьбу.

Когда вернулся, она была уже без сознания. В дверь звонили.

День был солнечный. Роза Цыбина стояла поодаль разряженной во все черное и элегантное, сродни вечерним туалетам толпы, пришедшей проводить в последний путь Ольгу Бессонову. Она понимала, что многие притащились сюда на своих роскошных авто исключительно из любопытства, ну как тут не поприсутствовать на заключительном аккорде этого импрессионистического экспромта, коим стал для всех брак Дмитрия с этой выскочкой Нечаевой. Ее никто не жалел. Все понимали, что каким-то невидимым механизмом, каким-то незаметным, но очень мощным крючком эта проворная особа так подтянула к себе ставшего вдруг аморфным и апатичным ко всему Бессонова, что никому и в голову не пришло воспринимать ее как жертву. Нет, жертвой, причем явной, с мошенническим, спекулятивно-гнусным душком, был Дмитрий. И даже сейчас, когда все отлично видели совершенно белое, словно припорошенное рисовой пудрой узкое личико Ольги, ее плотно закрытые глаза и словно склеенные узкие губы, когда внимание всех присутствующих было приковано почему-то к тому самому месту под густым, отливающим золотом локоном, где еще год тому назад жило своей незаметной, но очень, как оказалось, важной жизнью маленькое аккуратное розовое ухо, даже сейчас все жалели именно Дмитрия. На него и правда было невыносимо смотреть. Глаз его за темными очками не было видно. Волосы его на июньском ослепительном солнце отливали серебром. Да он постарел за один год на целую жизнь! И все равно, отмечали приехавшие почтить своим присутствием это траурное мероприятие женщины – его давние приятельницы, подружки, клиентки, сотрудницы или просто знакомые, – он оставался таким же неотразимым, сумасшедше красивым и сексуально привлекательным мужчиной. Некоторые дамы даже жалели, что вынуждены были предстать перед ним в закрытых, глухих, как тюремная стена, нарядах, и это вместо того, чтобы продемонстрировать молодому вдовцу все свои прелести.

Роза приехала не одна, с мужем, Валерием Константиновым, полным тезкой другого Валерия Константинова, стоявшего недалеко от Бессонова. А кто эти дети и какое имеют к Дмитрию отношение? Ну, этот малыш, кажется, Гришка, понятно, сын покойницы, хотя его можно было бы и оставить дома. А кто вон тот толстенький, с круглым, покрытым испариной розовым лицом и полными щеками, с темными, в постоянном прищуре, глазами? Ему лет десять, не меньше. Крупный, большеголовый, с ошарашенным видом, напуганный до полусмерти. Может, ее племянник? Бессонов держит мальчишку за руку, словно Дмитрия приставили к нему и сказали, вот, держи, теперь ты отвечаешь за него, не забудь, он любит бананы, а перед сном дай ему обязательно молока с медом, у него болит горло… Дмитрий держит мальчика прямо-таки мертвой хваткой, аж костяшки пальцев побелели. Соображает ли он вообще, что делает? И где мамаша этого откормыша?

Роза нашла глазами Максима Селиванова. Он стоял на противоположной стороне могилы, и вид у него был какой-то отсутствующий. Видимо, он и сам не понял, зачем пришел на похороны, словно его кто подстегнул, настолько хлесткой, дикой оказалась новость о смерти жены Бессонова. Ну померла она, дальше-то что, при чем здесь Макс, оставался бы себе у Русакова, плескался в море, продолжал бы работать третьим лишним, чем не развлечение? Может, почувствовал свою ненужность, и это совпало со смертью Ольги? А может, это Русаков отправил его, чтобы тот больше не мешался под ногами? Главное, чтобы Лена ничего не узнала раньше времени. Пусть понежится в объятьях своего доктора, пусть попривыкнет, хотя бы немного прирастет к нему, а уж потом сама решит, нужен ей Бессонов или нет.