Анна Данилова - Древний инстинкт

Больше всего Розу угнетало сознание полного своего бессилия перед собранными лично ею – и ее хорошо оплачиваемыми помощниками – фактами из биографий лиц, причастных к «делу о гуинпленах». Люди как люди. Ничего особенного. Ничего такого, за что можно было бы зацепиться и потянуть, чтобы размотать этот пахнущий кровью клубок… Кто и за что порезал женщин, она так и не узнала. Особенно стыдно ей перед Русаковым, который больше всего был посвящен в ее работу и ждал от нее каких-то результатов. В конечном счете, она же не профессиональный сыщик, а всего лишь женщина, которая хотела помочь найти преступника. Ведь если он не найден, значит, по-прежнему ходит, гуляет по Москве, греется на солнышке и знай себе придумывает новое развлечение… А если бы обстоятельства сложились иначе и Розе пришлось бы отвечать за преступления, совершенные этим преступником? Кто бы помог ей?.. Разве что Валера… Но и он не сыщик. Действовал бы точно так же, как и она, – нанимал бы частных детективов, а то и работников милиции и прокуратуры…

Роза, как и многие другие, думала о мальчике, которого крепко держал и прижимал к себе Бессонов. Кто такой? Родственник? Племянник? Но что он здесь делает? Малыш-то, понятно, теперь всегда будет при Бессонове, это же сын покойницы. Вот ведь тоже, жил себе спокойно, собирался жениться на такой красивой девушке и вдруг сошелся с этой Нечаевой с ребенком… Может, у него любовь? Как он прожил с ней весь этот год, кто-нибудь знает? Никто ничего толком не знал. Жили себе и жили. Мало с кем встречались, мало куда выходили. Но вид-то у него был почему-то потерянный. И Роза решила непременно после похорон встретиться с вдовцом и предложить ему помощь. Может, его тошнит от всех этих притворных рож, что собрались сейчас на этом кладбище, а с ней согласится встретиться, поговорить, излить душу… Этой мыслью она и успокоилась. Когда же ее молодой муж нашел ее руку и нежно сжал, она и вовсе перестала думать о ком бы то ни было.

Режиссер Матвей Собакин, мысленно прощаясь со своей любовницей, кружил вокруг могилы, пока наконец не встал рядом с Бессоновым и мальчиком. Здесь до Оли можно было дотянуться рукой. Это ты убийца, сказал ему Бессонов еще в больнице (куда Матвей примчался, едва лишь узнал от знакомого врача о том, что все кончено, что ее не удалось спасти), в день смерти Оли, вот только наброситься на него, как дома, когда с ней все это началось и она корчилась от боли, у него уже не было сил. Выкидыш, который случился у нее прямо в объятиях любовника (наслаждение сменилось раздирающей болью, белое сменилось на черное, как это часто бывает в жизни, подумал тогда Дмитрий), разом положил начало совершенно другим отношениям между умирающей Ольгой и Бессоновым. Он, с трудом прорвавшись в реанимацию после того, как ей была сделана обычная в таких случаях операция, сначала ждал, пока она очнется от наркоза, а потом, схватив ее за свободную от системы руку, прижался к ней губами, и его просто-таки не могли от нее оторвать. Он словно бредил, говоря слова любви, которые рождались в его воспаленном мозгу и требовали, чтобы их услышали. И она слышала мужа, но лишь смутно улыбалась каким-то своим, ему неизвестным мыслям. Она горела, она сгорала у него на глазах. Воспаление легких, которое она подцепила, пока шлялась по ресторанам или темным и жарким квартирам, где ее всегда ждали и куда она летела каждый вечер, нарядившись как ночная бабочка… Чужие спальни, чужие ночные лампы в изголовье чужих постелей, освещавшие ее, еще здоровую и немыслимо красивую, распластанную, расхристанную и такую родную, в чужих руках чужих мужчин… Где-то был сквозняк, а она, мокрая, потная после бурных ласк, лежала, приходя в себя, и ее слабые легкие продуло…

Она сгорела за три дня. Бессонов не отходил от нее. Он не ел и не пил, не спал, он страдал, он умирал вместе с ней и жалел, что целый год был лишь зрителем ее безалаберной, сумасшедшей жизни, и это вместо того, чтобы встряхнуть ее своей любовью, заставить забиться в другом ритме и темпе ее маленькое, как и она сама (у нее все маленькое, изящное, аккуратное, а уж пальчики на ногах и вовсе напоминают перламутровые розовые бусины), сердце… Никакие деньги, никакая дорогостоящая аппаратура не были в состоянии прекратить возмутительное разрушение молодой жизни. Оля умерла. И он, Бессонов, осиротел. Маленькая мошенница, аферистка, плутовка, вероломная бестия, скрывшая от всех и вся его смертельно опасную для общества тайну и словно причастившись к ней и даже, как иногда ему казалось, находящая в своих мыслях объяснение его чудовищным поступкам, стала для него самым близким человеком. Почему? Не потому ли, что его приторно-возвышенные отношения с Леной, до которой и дотронуться-то было страшно, такой она представлялась неземной, она витала, кружилась над ним, тоже, в свою очередь, боясь признаться ему в своих плотских желаниях (они-то и переспали всего несколько раз), не подразумевали реальной совместной жизни? И уж тем более, проснувшись рядом с ней с ножницами в руках, разве мог бы он рассчитывать на ее поддержку, даже имеющую целью самую настоящую корысть? Ольга была живая, она всегда точно знала, чего хочет, она была предсказуема, с ней было легко. Но если ты, конечно, в нее не влюблен. Тогда мукам твоим нет предела…

И все-таки, думал Бессонов, стоя над могилой Ольги и вспоминая свой роман с Леной: а как бы поступила она, если бы узнала, что он болен, что это он порезал этих несчастных женщин? Протянула бы она ему руку помощи? Да бред… Лена бы закричала и бросилась от него вон… Какая, к черту, любовь, когда он щелкает ножницами, измываясь над находящимися в оцепенении жертвами… Он же еще и гипнотизер.

Ольга лежала в гробу спокойная, умиротворенная. Теперь оба ее сына были пристроены. Умирая, она знала, что у них появился отец, опекун, называй как хочешь, который никогда не бросит их. Старшего, Мишу, которого она прятала от Дмитрия, но собиралась предъявить уже совсем скоро, когда мальчику исполнится десять лет, привели из интерната, где он находился почти всю свою жизнь, уже в больницу. Он горько рыдал, уткнувшись в живот матери, а Бессонов давился слезами, находясь в коридоре и слыша каждый всхлип мальчишки. Братья даже не знали о существовании друг друга и никогда не виделись. (Кто их отец или отцы, Бессонов так никогда и не узнает.) И если прежде Дмитрий порывался, хотя бы мысленно, пойти в милицию и во всем признаться, чтобы наконец выяснили специалисты, что с ним случилось и почему он стал таким, откуда вьются эти ядовитые корни зла, которые заставляют его совершать такие изуверства, а потом и понести заслуженное наказание, то теперь, когда на его руках оказалось двое мальчишек, которых он обещал Оле вырастить и довести до ума, он не имеет права даже думать о признании… Он искупит свою вину перед людьми тем, что воспитает их как своих сыновей. И медвежонка Гришу, и этого хмурого, выросшего на интернатовских кашах Михаила.