Пьер Гамарра - Убийце - Гонкуровская премия

-- Я мало бывал на юге Франции.

-- Жаль, -- заметил Жозэ.

Он опустил голову и уставился на носки своих башмаков.

-- Меня заинтересовало название книги... ... Что это означает? Молчание... Старик Мюэ... Возможно, тут кроется какая-то связь, но, кроме того... Нет, не понимаю.

-- Мне кажется, здесь-то все понятно, -- сказал д'Аржан. -- Об этом самом Гарпократе я узнал, порывшись в энциклопедии. Гарпократ происходит от Гора, египетского бога, которого изображали с головой сокола. Гор -- значит высокий, возвышенный. Как вы знаете, это национальный бог египтян. Было много разновидностей Гора, например Горбедит, то есть Гор города Бедит, или Гормахит -- он олицетворял собой горизонт, Гормахитом называли большого сфинкса Гиза. Еще был Горпехруд, или Гор-дитя, сын Озириса и Изиды, -- его египтяне изображали с поднесенным ко рту пальцем. Греки неправильно истолковали этот детский жест и превратили его в бога молчания -Гарпократа. Вы меня слушаете?

-- Конечно. Все это очень интересно...

-- Как видите, название объясняется просто. Бог прикладывает палец к губам, он приказывает молчать. Но что скрывается за этим молчанием, что означает этот уход в себя? В романе кипят такие страсти! Это и есть главное в нем -- они приводят в конце концов, как вы знаете, к убийству. К убийству старика Мюэ.

-- Здорово, -- заметил Жозэ. -- Все это выглядит довольно убедительно. Любопытно было бы познакомиться с этим таинственным Полем Дубуа. Кстати, и фамилия какая-то странная.

-- Скорее всего псевдоним...

-- Вероятно, да...

Репортер вернулся к окну и опять приподнял штору. Ярко освещенный наборный цех напоминал фантастический дворец. В этом сиянии суетились какие-то темные фигурки, виднелись склонившиеся над талерами метранпажи... В глубине огромного цеха безостановочно стучали липотипы, выплевывая свеженькие металлические строки... Свистели и жужжали печатные машины. В первом этаже рычали чудовища, изрыгая провинциальный выпуск газеты. От тяжелого дыхания ротационных машин дрожали стены здания.

Жозэ опустил штору.

Д'Аржан, сидя за своим письменным столом, машинально вертел в пальцах колпачок авторучки.

-- Не буду мешать вам работать. -- Жозэ направился к двери. -- Привет! Я пойду к Бари.

-- Мне еще надо просмотреть конец моей статьи, -- пробормотал литературный обозреватель.

* * *

Жозэ шел по редакционному коридору, где были отделы общей информации, экономический, спортивный...

Репортер пожал плечами.

Из-за стены доносился стук телетайпов -- автоматических аппаратов для приема последних известий. Молоточки безостановочно стучали по бумажной ленте, и одно сообщение сменяло другое. Обычный редакционный шум. С утра до вечера тянулись ленты. Лондон -- Париж -- Вашингтон. Передают, что... Каир: в кругах, заслуживающих доверия, говорят... Рим: из хорошо информированных источников стало известно, что... и так далее. Агентства беспрерывно передавали новости: одни -- краткие, лаконичные, другие -- пространные, одни -- сенсационные, другие -- обычные. Каждая редакция тащила к себе свою добычу, ее разбирала, сортировала, сокращала, бесцветный заголовок заменяла броским.

Подходя к отделу информации, Жозе Робен услышал гул голосов. Было около десяти часов вечера. Жозэ остановился у приоткрытой двери, и до него донесся зычный голос ответственного секретаря редакции Норбера.

-- Нет, нет, так не пойдет! -- кричал он. -- Полосы не резиновые. Если никто не хочет уступить, идите верстать газету сами! Нет, кроме шуток, вы соображаете? У меня и на второй полосе и на третьей еще объявления... Надо резать! -- Макс Бари стоял около стола, заваленного рукописями и оттисками. Руки его были скрещены, голова чуть наклонена, так что можно было видеть, как блестит под лампочкой его широкий лоб с залысинами. У Бари были темные густые брови, мясистый нос, круглые розовые щеки. Плотный, коренастый, он сейчас напоминал бычка, готового ринуться вперед.

Но Норбера ничуть не смущал мрачный взгляд главного редактора.

-- А я вам говорю, что так не пойдет, -- продолжал ответственный секретарь. -- Каждый сует мне какие-то простыни. Можно подумать, что никто не умеет сокращать. У всех, видите ли, исключительный материал. Отдел внутренней политики утверждает, будто ожидается кризис, у зарубежников тоже все невероятно важно, для Гонкуровской премии надо выделить целых четыре колонки на первой полосе... а теперь они уже размахнулись на пять или шесть колонок! Не дам, вот и все... Вы знаете, сколько у меня объявлений на второй полосе? Больше половины полосы! Словом, я больше ничего не беру. Ничего. Хватит. Газета готова, совершенно готова. У меня материала еще на четыре полосы, а может, и больше, понятно?

-- Конечно, все понятно, -- раздался женский голос из глубины кабинета, -- все понятно, хроника, как обычно, останется на талере... А потом пойдут жалобы, что газета плохо информирует!

-- Дорогая Рози, ну что я могу сделать? Конечно, на талере останется металл. Но я-то тут ни при чем! Каждый пропихивает огромные куски, ничуть не заботясь о соседях. Я и говорю, что так работать невозможно...

-- В Бурбонском дворце ночное заседание, -- заявил редактор отдела внутренней политики. -- Будет поставлен вопрос о доверии. Если надо поджать, я подожму. Только...

-- Хорошо, -- отрезал Бари. -- Норбер прав, газета не резиновая, и каждый должен помочь...

-- Если бы не объявления, -- тихо проворчал Норбер...

-- Слушай, старина, нельзя же отказаться от объявлений.

-- Я не говорю, что надо отказываться, я сам знаю, что объявления нам нужны, а все-таки...

-- Все, с этим вопросом покончено, -- продолжал Бари. -- Объявления приняты, и уже поздно их переносить. Я тебя прошу дать для Гонкуровской пять колонок -- это гвоздь завтрашнего номера...

-- Все, что можно, сделаю, -- рявкнул Норбер, -- но если эти господа не пожелают потесниться...

Жозэ спокойно уселся в глубине кабинета, неподалеку от девушки, которая вступилась за хронику. Он не впервые присутствовал при подобных сценах. Они повторялись почти ежедневно, а иногда и по нескольку раз в день.

Из наборного цеха примчался ответственный секретарь, ругаясь, он потрясал ворохом статей и размахивал своей линейкой.

-- У меня уже перебор на три колонки. Больше места нет. Газета не резиновая.

Да, места больше не было, а телетайпы продолжали терпеливо отстукивать буквы на бумажных лентах. Сообщения следовали за сообщениями, всякие мелочи сменялись дипломатическими материалами, отчеты -- мелочами. На столах редакторов отделов росли горы материала. И все -- первостепенной важности. Его поджимали, резали, переделывали, но наступал наконец момент, когда резать больше было нельзя. Тогда шли к Норберу или еще к кому-нибудь, ловчили, выклянчивали . Норбер размахивал своей карающей линейкой и кричал, что он не уступит, ни за что не уступит, потому что места нет. Нет, нет, ничего нет, конечно, невозможно...