Елена Арсеньева - Рецепт Екатерины Медичи

Наконец птицы утихают. Только Марика и Бальдр собираются идти дальше, как рядом внезапно распахивается дверь какого-то дома, и из подъезда выбегает женщина. Ничего не видно, здесь не горят уличные фонари, и только по легким, чуть слышным шагам можно определить, что это именно женщина. Да еще по голосу.

— Где вы? — вскрикивает она негромко, и Марике чудится, будто до нее доносится мелодичный напев флейты. — Куда вы улетели? О, слышу, слышу!

Снова летят по мостовой легкие шаги, тонкий, высокий, чуть различимый в ночи силуэт мелькает впереди. Женщина подбегает к скверику и вдруг… начинает свистеть, подражая птицам!

Она свистит — а из кустов слышен отзыв. Чудится, она проводит перекличку птичьему войску, чудится, дирижер какого-то невероятного оркестра проверяет, как настроены инструменты у его музыкантов!

Но женщина не только свистит, но и произносит какие-то слова. Марика вслушивается. Да это имена! Женщина кого-то зовет!

— Лети ко мне, Изабель! — И снова свист. — Вернись, вернись, мой маленький Гаспар! — И призывное посвистывание. — Луиза, где ты? Катрин, Анна, Серж, Мишель! — Она то зовет, то насвистывает на разные голоса, и вот кусты снова начинают шуршать, в воздухе веют крылья, и Марика понимает, что птицы отзываются, летят к странной женщине. И вот наконец она возвращается к дому, входит в темный подъезд.

Хлопает дверь. Тишина…

И только тут Марика понимает, что почти не дышала все это время. То ли от страха, то ли оттого, что опасалась вспугнуть птиц. Рядом шумно переводит дыхание Бальдр, и Марика начинает хохотать, понимая, что он тоже не дышал. Бальдр тоже смеется, хватает ее на руки, целует и несет до отеля, который уже совсем рядом, только пройти по рю Матар через Сен-Доминик — и вот рю де Л’Юниверсите, вот он, отель «Анри IV»… И всю ночь они все с тем же счастливым смехом вспоминают эту волшебную сцену, которую не то видели, не то слышали, не то пригрезилась она им в парижской ночи, — и любят, отчаянно любят друг друга снова и снова, и когда Марика уже под утро засыпает, уткнувшись в плечо Бальдра, она совершенно точно знает, что скажет ему «да», когда он снова повторит свое предложение обвенчаться, пусть это даже будет венчание in extremis.

Боже мой, до чего же тихо, мирно, спокойно у нее на душе, до чего счастливо!

Она засыпает с улыбкой, еще ничего не зная о том, что судьба бывает необыкновенно коварна и навевает нам блаженное спокойствие как раз накануне того дня, когда она обрушит на нас крушение надежд, горе и слезы.

Или это вовсе не коварство, а милосердие? Ну да, ведь слово «мизерикордия» означает — удар милосердия, а между тем мизерикордия — это стилет…

Так или иначе, но отныне на много лет исчезнут из жизни Марики ночи, когда она сможет заснуть, вволю не наплакавшись!

Убивать адмирала приходят ночью. Когда под окном слышится жалобный, словно бы заячий вскрик, адмирал просыпается. Несколько мгновений он лежит, недоумевая, откуда в его саду на улице Бюсси близ Лувра — оживленнейшее место, центр парижской жизни! — взялся заяц. Но уже в следующее мгновение понимает, что никакой это не заяц: кричал его слуга, который спросонок потащился открывать дверь и которого закололи ударом шпаги на месте. Но он все же успел предупредить хозяина о том, что к нему пришли убийцы.

Теперь адмирал остается один. Почти один. В любом случае от человека, который находится с ним рядом, помощи ждать не приходится, его самого надо будет спасать. Вся свита адмирала разместилась в соседнем доме, а для него нашелся этот небольшой трехкомнатный отель «Дю Бетизи». Париж набит народом, как засолочная бочка — сельдью: еще бы, свадьба королевской дочери, долгожданный брак, свершение многолетних чаяний! Свадьба Марго Валуа и Генриха Беарнца должна стать актом примирения двух враждующих сторон: католиков и гугенотов, чьи распри раздирают Францию вот уже который год, которое десятилетие. Адмирал тоже возлагал надежды на эту свадьбу… Вот уж воистину: кого боги хотят погубить, того они лишают разума!

Адмирал знал, что его придут убивать, ждал этого события с часу на час, с минуты на минуту, с тех самых пор, как два дня назад, 22 августа, он ехал из Лувра после разговора с королем, и вдруг грянул выстрел. Через окно какого-то дома стреляли из аркебузы — и не в кого-нибудь, не в белый свет — стреляли в него, в адмирала Колиньи! Впрочем, ничего удивительного: дом принадлежал Гизам, а если кто-то и был на свете, кто ненавидел лидера гугенотов адмирала Колиньи больше, чем яростный католик Генрих Гиз, то адмирал не знал такого человека. Ему, конечно, неизвестно было, кто именно в него стрелял (это люди узнают позже, уже после гибели адмирала откроется имя убийцы — Морвель, фанатик, который по наущению Гиза, лютого ненавистника гугенотов вообще и адмирала Колиньи в частности, стрелял в их вождя из аркебузы, принадлежащей — к слову! — самому королю Карлу, от которого и возвращался из Лувра в тот вечер адмирал…) — неизвестно, стало быть, адмиралу было, кто в него стрелял, однако рука у покушавшегося оказалась неверна: он промахнулся и попал не в голову или в сердце (а куда еще, скажите на милость, должен был метить убийца?), пуля прошла по касательной, оцарапав руку и на излете лишив адмирала двух пальцев.

Рана оказалась болезненной, и два дня лекарь Амбруаз Паре, присланный королем, опасался, что пуля отравлена и непременно произойдет нагноение, заражение крови, антонов огонь и прочие радости, которые вскоре сведут адмирала в могилу. Но воспаление не распространилось, жар на второй день постепенно начал спадать, хотя к ночи усилился. И вот именно в этом тихо пылающем состоянии и лежал в постели адмирал, когда его пришли убивать.

Едва догадавшись, что заячий крик под окном был первым сигналом его будущей скорой (и наверняка мучительной!) смерти, адмирал остро жалеет, что не послушался советов верных людей, которые убеждали его немедленно покинуть Париж и уехать в Ла-Рошель. Вторая же мысль… А может быть, она была первой, и вообще — даже не мыслью, а просто телесной потребностью — протянуть руку влево от себя и ощупать простыню. Простыня уже прохладна, а это значит… о, это значит очень многое!

И прежде всего то, что подозрения, которые владели адмиралом, подтвердились.

Он всегда уважал свой ум, свою догадливость, свое умение предвидеть события, однако сейчас отдал бы все эти свойства, которые делали его даже не первым среди равных, а первым среди первых, отдал бы их за непробиваемую крестьянскую тупость, за младенческую недогадливость, за невинно-девичью доверчивость. Отдал бы не глядя, чохом! Он не хочет этих подозрений, которые отравили ему последние земные дни и отравляют последние мгновения жизни! И еще он пеняет небесам за то, что не даровали ему последней милости, не дали встретить смерть во сне — в том сне, где она рядом с ним, обнимает его и прижимается своим легким, прохладным, дарующим исцеление и успокоение телом.