Елена Арсеньева - Рецепт Екатерины Медичи

Если бы она сейчас все еще лежала в его постели, адмирал сам столкнул бы ее и приказал немедленно убираться тайным ходом. Бежать в чем есть, хоть бы и голой! А сам бросился бы на врагов какой есть — полуживой, однорукий, и рвал бы их зубами до тех пор, пока оставалось дыхание в горле и кровь в жилах, лишь бы задержать на лишнюю минуту, лишь бы дать ей возможность спастись! Но постель холодна, и это значит лишь одно: она уже давно встала и ушла, потому что… Да, нет сомнений, она заранее знала, что сегодня ночью люди де Гиза придут убивать адмирала, и поспешила скрыться, чтобы спасти жизнь себе… не позаботясь даже предупредить его — того, кому столько раз — да вот хотя бы и нынче! — шептала слова любви.

И, бессильно шаря по простыне, проклиная и свою бесполезную догадливость, и губительную доверчивость, адмирал горестно шепчет:

— Прощай. Прощай…

И он не верит ушам, услышав с той стороны, где потайная дверь, едва различимый шелест платья и едва уловимый шепот:

— Прощай. Прощай, моя любовь!

Он жмурится, гася готовые подступить к глазам слезы, и лицо его, которое все враги (да и друзья, даже самые близкие люди, даже жена и дочери!) видели всегда суровым и непреклонным, вдруг жалобно, по-детски морщится от этой последней, вероломной… предсмертной лжи. Потом он думает, что это была ложь во спасение, и ему становится чуть легче дышать. Может быть, Господь все же простит ему грех? Последний, такой сладостный грех его жизни…

Дверь закрывается, он отчетливо слышит этот звук, а еще слух его успевает различить торопливый перебор легких ног вниз по ступенькам (она убегает, она убегает, ее уже нет!), а потом с шумом распахивается парадная дверь, и в комнату врываются какие-то люди, крича, вопя, угрожая и бранясь. Он узнает людей Гиза: Петруччи, Бем, Тисинджи…

И все, что успевает сделать адмирал, это встать с постели и опуститься перед распятием в углу.

— Вы пришли убить меня, господа? — спокойно спрашивает он. — Я не стану вам мешать. Я так долго жил на свете, что уже готов покинуть его.

Издалека доносится звон колоколов. Адмирал не знает, что это сигнал всем католикам Парижа идти убивать гугенотов. Ему кажется, колокола звонят в его честь, и улыбка, последняя улыбка восходит на его худое, покрытое шрамами, недоброе, чеканное, горделивое лицо.

В следующее мгновение кинжал Петруччи вонзается в его грудь.

— Он сам просил убить его! Вы слышали? — говорит итальянец, вынимая кинжал.

Но адмирал еще жив! Бем несколько раз пронзает его шпагой, а потом трое убийц поднимают безжизненное, отяжелевшее тело и переваливают через подоконник.

Труп тяжело падает наземь.

Труп? Нет, он еще жив, он открывает глаза и смотрит… смотрит на человека, который стоит над ним, широко расставив ноги и держа руку на гарде своей шпаги.

— Гиз, проклятый убийца! — хрипит адмирал — и, пронзенный этой шпагой, умирает прежде, чем успевает призвать Господа на помощь.

А может быть, он даже и успевает сделать это, да вот беда — Господь чем-то другим занят и мешкает отозваться.

Нет, не так. Единоверцы адмирала скажут потом: Бог решил сделать из него мученика, а оттого отдал его беззащитным в руки врагов.

Может быть…

Герцог де Гиз — ну конечно, Колиньи не ошибся! — качает головой:

— Ты решил в честь свадьбы моей сестры вырядиться, да, безбожник? Надел на свои белые волосы красный парик? Ох, накажет тебя твой Бог за нечестивые забавы!

Он хохочет, но вдруг обрывает смех и оборачивается на звук легких шагов.

К нему приближается темная тень — она очень похожа на женщину, скрытую плащом. Из складок плаща высовывается тонкая белая рука, блестит нож… Через миг та же рука прячет под плащ нечто, окутанное белым платком, сквозь который сочатся капли крови. Потом женщина наклоняется над трупом, словно для прощального поцелуя, а когда поднимает голову, де Гиз видит, что губы у нее в крови.

Он отшатывается, торопливо осенив себя крестом.

Темная тень исчезает, растворяется в ночи — в этой страшной ночи накануне праздника святого Варфоломея…

Только после того, как стихает эхо легких, торопливых шагов, к трупу адмирала снова подходит герцог де Гиз. Его красивое лицо искажено ненавидящей усмешкой. Он внимательно озирает поруганный труп — усмешка становится еще шире — и небрежно взмахивает рукой. Сие значит, что он отдает тело великого гугенота на дальнейшее поругание своим сообщникам.

Целую ночь будут таскать это тело по Парижу, и к утру следующего дня от Колиньи останется кровавое месиво, лишь отдаленно напоминающее человека. Когда труп приволокут на королевский суд, Карл прикажет повесить его за ноги, потому что головы не нашлось.

Адмирал станет первой жертвой ночи святого Варфоломея.

Темные слухи поползут об этой ночи. Темные, загадочные… Станут уверять, что через смерть нескольких сотен гугенотов королева-мать, Иезавель своего времени, пытается искоренить всех врагов своего государства, а заодно и папского престола во всех странах враз. И что без колдовства, без союза с темной силой тут не обошлось. Имена ее советчиков известны: Мишель Нотр-Дам, Лукас Гаурико, Козимо Ружьери… А кто они, откуда, из каких стран?

Пришельцы безродные, имена их даже произносить опасно истинному христианину!

Утром Марика просыпается оттого, что кто-то дробно и мелко стучит в окно. Интересно, кто может стучать? Комната на третьем этаже, просто так с улицы руку не протянешь. Не послышалось ли? Она еще некоторое время лежит, выжидая, не раздастся ли стук снова. Да! Вот он опять — мелкий, дробный, вкрадчивый.

Марика осторожно встает — Бальдр еще спит, уткнувшись в подушку, — накидывает халат, прокрадывается к окну и тянет за шнур тяжелые темные шторы. Над Парижем уже довольно высоко поднялось солнце, это первое, что отмечает Марика. Ну что ж, так и должно быть: ведь уже почти одиннадцать утра! За окном, понятное дело, никого. Но кто мог стучать?

И тут она видит его. А может, ее. Это птичка — маленькая красновато-каштановая птичка в черную мелкую полосочку, с круто, почти вертикально поставленным коротким хвостиком. Ее тонкий острый клювик неутомимо колотит в стекло: мол, открой! Впусти меня! Иногда птичка перестает стучать и требовательно посматривает на Марику: ну, что тянешь?

— Кто там? — слышится голос Бальдра, и вот он уже рядом, в своем просторном шелковом синем халате. Приподнимает спутанные волосы Марики, целует сзади в шею и замирает, увидев птичку.

— Ух, какая прелесть!

На взгляд Марики, ничего особенно прелестного в птичке нет: обыкновенный воробей.

— О нет, — возражает Бальдр, — это не воробей. Я не слишком хорошо понимаю в птицах, но, по-моему, это крапивник. Чудо из чудес! Потому что крапивники не живут в городах. Откуда же он взялся?