Душан Митана - Конец игры

Он нерешительно направился к ней, но, увидев целый рой поклонников вокруг нее, остановился поодаль; не стану же я ей навязываться.

После каникул он открыл секрет ее бюстгальтера (кстати сказать, она носила его), а вскоре она позволила ему открыть и все остальное. Первый раз это произошло на лоне природы в Горском парке. С безгранично чистой доверчивостью влюбленной женщины она посвятила его во все таинства своего тела и души, отдалась ему вся, без остатка, и — как оба они полагали в своем наивном молодом любовном угаре — навсегда.

Однако любовь их длилась неполных два года, хотя и позже, особенно в пору, когда дальнейшая жизнь с Геленой представлялась ему бессмысленным самоистязанием, и даже тогда, когда Яна уже стала женой его друга Милана Плахого и родила дочь, он слабодушно искал утешение в воспоминаниях о ней, а еще позже, когда Яна разошлась с Миланом, да, тогда им обоим стало казаться, что своим разрывом они совершили печальную ошибку и, несмотря ни на что, принадлежат друг другу. Он даже ушел из дому и месяца два жил у Яны. Но тем временем Гелена одумалась, да и он к тому же понял, что больше, чем Яна, притягивает его ее дочка, шестилетняя Дарина; он полюбил эту маленькую обезьянку, которая тоже необыкновенно льнула к нему. А когда Гелена решила оставить ребенка, Петер — к великому огорчению и разочарованию матери — послушно и с радостью вернулся к той, что «и Янкиного мизинца не стоит», к той, что сейчас лежит на мягком сочно-зеленом ковре и ждет его прихода домой после бессонной, проведенной у матери ночи.

И вот он идет в свою квартиру, мысленно готовясь к тому «страшному потрясению», когда обнаружит там мертвой ту, которая должна быть еще в Праге.

Домой Петер пришел в четверть девятого утра. В квартире уже были сотрудники уголовного розыска ОБ; [36] Общественная безопасность (органы охраны общественного порядка). вызвала их по телефону Амалия Кедрова, которая намеревалась убрать «квартиру пана режиссера и приготовить ему фриштик». Она первая нашла Гелену мертвой и потому сразу же была подвергнута свидетельскому допросу. Показания старушка давала в довольно раздражительном тоне и полностью все отрицала. На вопрос, видела ли она кого-нибудь чужого, входившего в квартиру, она безоговорочно ответила: «Нет!», но чуть погодя добавила: «По крайности нынче ночью никого не видала!» Когда ее попросили уточнить ответ, она лишь показала на свои уши и объяснила, что она «глухая, как пень». Замечание молодого, стройного подпоручика она отразила тем, что на удивление спокойно, без тени раздражения уточнила: «Окромя того, что я глухая, как пень, я ишшо и слепая, как крот, почему и ношу очки с девятью диоптриями, я бы не услыхала, даже если б в пана режиссера стреляли из пушки». Ревностный подпоручик снова возразил ей: «Не понимаю, как вам, так сказать, допустимая слепота может помешать услышать выстрел из пушки». На сей раз Амалия Кедрова справедливо возмутилась и обрушилась на подпоручика; дескать, он оскорбил ее, так как словами «допустимая слепота» обвинил в обмане — ведь его слова берут под сомнение ее правдивое утверждение, что она слепая, как крот. Подпоручик залился симпатичным мальчишеским румянцем, в особенности когда заметил, как коллеги откровенно забавляются его разговором с Амалией Кедровой; но и это не остановило его; с юношеским задиристым упрямством он заявил Амалии Кедровой, что вопреки ее утверждению насчет очков он не видит на ее носу никаких очков, что в самом деле было неоспоримой истиной. Но старушка играючи отбила и этот удар исключительно простым способом — она вытащила очки из глубокого кармана своего закрытого передника, сунула их ему под нос и торжествующе прокаркала:

— А это что? Бинокль?

— Почему же в таком случае вы носите их не на глазах, а в кармане? — спросил подпоручик, который постепенно, но явно начинал терять терпение.

— Чтоб вам больше пондравиться, пан стражник, — ответила Амалия Кедрова под общий смех коллег подпоручика.

Своеобразная форма ее показаний внесла в мрачную обстановку фривольный привкус фарса.

Передвигала ли она что-нибудь?

— Не-е. Даже этого ножа не коснулася.

— Это еще посмотрим, — пробурчал подпоручик и бросил нетерпеливый взгляд на мужчину, сидевшего на корточках возле кухонного ножа, что лежал рядом с обнаженным телом Гелены Барловой.

— Сомневаюся, чтоб убийца был таким простофилей и не стер с ножа своих пальцев, — язвительно заметила зловредная старушечка и, как вскоре выяснилось, была права.

Ага, дактилоскоп, отпечатки пальцев, сообразил Славик. Он сидел в глубоком мягком кресле, обтянутом золотистым бархатом, и безучастно наблюдал за происходившим в своей гостиной. Если он до этого опасался, способен ли будет изобразить естественное изумление, когда вернется домой и обнаружит там мертвую Гелену, то, как оказалось, ему ничего не пришлось изображать — он действительно был поражен. Присутствие людей из уголовного розыска было для него полной неожиданностью, ибо он совершенно не учел вероятности, что, кроме него, Гелену может обнаружить кто-то иной; это так его потрясло, что он панически растерялся. И вправду, старухе Кедровой сегодня нечего было здесь делать, но все равно, он должен был принять во внимание и эту возможность. Такие просчеты в моем положении абсолютно непозволительны.

Когда он увидел Гелену, лежавшую на толстом сочно-зеленом ковре, и кухонный нож со следами запекшейся крови на лезвии, в памяти всплыли все подробности ночного ужаса с такой силой, что он зашатался — пришлось опереться о плечо худого, лет сорока пяти мужчины в сером костюме, который как раз в эту минуту обратился к нему с вопросом, узнает ли он свою жену.

Нет, это было не так, мужчина говорил что-то об идентификации трупа, да, и я лишь кивнул, да, это моя жена, и меня вдруг потянуло на рвоту, я тотчас зажал рот ладонью. «Вам плохо?» — спросил этот человек и обменялся каким-то странным взглядом с другим мужчиной, тоже в гражданском, но без пиджака, я проглотил свою рвоту и сказал «уже лучше», и ко мне сразу же подошел тот второй мужчина, тот, без пиджака, в легкой летней рубашке с засученными рукавами, «я доктор Геловский», он подал мне руку, мягкую и теплую, как-то долго держал мою ладонь в своей, потом прижал палец к моей лихорадочно пульсирующей артерии на запястье, парень этот, должно быть, голубенький, подумал я и с отвращением вырвал свою ладонь из его мягкой, теплой руки, а он опять посмотрел на того человека в сером костюме, с веером морщин в уголках глаз и глубоким поперечным шрамом посередине лба, слегка покачал головой, точно хотел сказать: не симулирует, в самом деле его проняло. Покопавшись в своем портфеле, «дам вам что-нибудь успокоительное», он сунул мне белую таблетку и добавил: «просто легкий транквилизатор».