Владимир Михайлов - Выстрел на Лахтинской

На вопрос следствия, мог ли жить Панкратьев некоторое время после ранения, следует ответить утвердительно...

Сазонов и прокурор даже подались вперед, внимательно посмотрев на профессора, который, четко выговаривая каждое слово, продолжал:

— При означенном ранении возможно, что центры движения не были нарушены, как и проводящие пути, а следовательно, он мог производить после выстрела сознательные движения...

— Иван Васильевич, — перебил профессора Сазонов, протягивая ему фотоснимок, — а нельзя ли по этому снимку определить, было нанесено ранение на месте нахождения трупа или тело было перенесено после выстрела с другого места, в частности, с кровати?

Тарковин поднес фотоснимок к свету. Несколько минут эксперты внимательно рассматривали фотографию.

— Тут можно сделать лишь предположительное заключение, — сказал, наконец, профессор. Он чуть подумал и продолжал диктовать протокол: — Принимая во внимание обстоятельства дела — способ переноски тела с кровати на пол, — можно предположить следующее: учитывая, что левая половина тела и спина совершенно не запачканы кровью, а кровь скопилась впереди трупа в результате кровотечения из виска, следует полагать, что Панкратьев до наступления смерти лежал на правом боку, то есть, он умер именно в том положении, как указано на фотографии.

На другой день был получен и результат судебно-химического анализа: наличия каких-либо ядов в организме покойного не было обнаружено.

Акт судебно-медицинского вскрытия был передан Сазонову 22 сентября утром, и в тот же день он докладывал Зинкину:

— Я остаюсь при своем мнении, что профессора убила жена. Она ввела в заблуждение следствие тем, что якобы перенесла тело после выстрела на пол. Если это самоубийство, то странно, почему в ствол револьвера не затекла кровь — ведь слева от покойного была лужа крови?

Я считаю, что в действительности дело было так: рано утром, возможно, Марина Андреевна действительно пошла на базар, тем более, что это подтверждает точильщик, а когда вернулась, то заявила мужу, что собирается от него уходить. Возникла ссора. В состоянии крайнего возбуждения Марина выхватила «Смит и Вессон» из-под подушки профессора и выстрелила в упор. Растерявшись, она спрятала револьвер, но затем, опомнившись, положила его на стол. Вот почему в ствол оружия не затекла кровь и его вначале не видел свидетель, первым оказавшийся на месте происшествия.

Возможно, Марину мучило сознание того, что она слишком поспешно вышла замуж за пожилого человека, и все оказалось не так, как она представляла себе. Этого поступка она не могла простить себе, а тем более мужу. Мне кажется, что жестокое разочарование, постигшее Марину, и является одной из причин убийства. Теперь, стремясь защитить себя, она нагромождает одну ложь на другую.

Зинкин, однако, возразил:

— Думаю, что обвинение в убийстве предъявлять еще рано; снова напрашивается вопрос: зачем она убила мужа, когда можно было просто уйти от него к матери? А вдруг она была исполнительницей чужой воли, послушной марионеткой в чьих-то руках? И потому следует еще раз разобраться во всех фактах. Особенно настораживает одно обстоятельство. Ведь по церковным законам самоубийц не хоронят по религиозному обряду. Как же удалось Марине сделать это?

— Да, об этом мы не подумали. Этот факт тоже свидетельствует не в пользу Панкратьевой, — сказал Сазонов с непреклонностью в голосе. — Я в этом не сомневаюсь.

В жаркий сентябрьский полдень (в тот год даже во второй половине сентября в Ташкенте стояла тридцатиградусная жара) Сазонов направился в церковь. Очутившись в прохладе темного собора, он обратился к молодому дьячку с просьбой проводить его к священнику Стадницкому.

— Отец Арсений исповедует прихожанина, и через несколько минут выйдет.

Сазонов огляделся вокруг. Кафедра священника была отделана мореным дубом. Алтарь с позолоченным иконостасом выглядел весьма внушительно и украшал помещение. Фигуры двенадцати апостолов, выполненные в дереве прекрасным скульптором, в полутьме казались живыми людьми.

— Кто меня спрашивает? — В дверях появился пожилой священник в длинной, до пят, безупречно сшитой рясе, с небольшим золотым крестом, висевшим на тонкой узорной работы цепочке из того же металла. Волнистая грива волос ниспадала ему на плечи.

— Я из милиции, — представился следователь, — хотел бы выяснить одно обстоятельство.

— Пройдемте в ризницу, — предложил священник и проводил Сазонова в небольшую комнату, заставленную церковной утварью. У входа стояли небольшой стол и несколько стульев.

— Вы отпевали профессора Панкратьева? — спросил следователь, усаживаясь на массивный дубовый стул.

— Нет, этим занимался священник Туровский, но мне известно об этом случае.

— А ведь самоубийц не принято отпевать и даже иногда их хоронят за пределами кладбища.

— Действительно, по церковным законам это так, но бывают и исключения, — медленно произнес священник, внимательно разглядывая Сазонова маленькими, глубоко спрятанными глазками.

— Это когда же?

— Если больной страдал душевной болезнью.

— Но ведь Панкратьев был нормальным человеком.

— Расскажу все по порядку. В начале августа ко мне явилась женщина, которая принесла письмо от владыки, адресованное мне. Епископ Фока писал, что подательница сего — жена профессора Панкратьева, покончившего жизнь самоубийством. Покойного епископ хорошо знал и просил оказать содействие в разрешении церковных похорон.

Я ответил письмом, что для погребения необходима справка от врача, удостоверяющая психическое заболевание застрелившегося. Как мне стало известно, на другой день епископ Фока вручил медицинское заключение о душевной болезни профессора священнику Туровскому, который и отпевал покойного.

— Вот как! — воскликнул Сазонов. — А где же мне найти Туровского?

— Он будет только завтра.

И следователь решил пригласить этого свидетеля к себе для официального допроса.

Туровский оказался седеньким тощим старичком. Он был весьма напуган вызовом в милицию. Трясущимися руками вынул из кармана полосатых брюк бумажку (в связи с вызовом в официальное учреждение священник надел штатский костюм) и протянул ее Сазонову.

«Удостоверяю, — прочел следователь, — что лично мне известный профессор Панкратьев покончил жизнь самоубийством в состоянии несомненной душевной болезни, которой он страдал более двух лет.

Доктор медицины епископ Фока.

5 августа 1927 года».

На круглой сиреневой печати Сазонов разобрал: «Доктор медицины Доливо-Добровольский».

— Так что я ничего противозаконного не сделал, — прерывающимся от волнения голосом сказал священник. — Если есть справка, мы хороним по церковным обычаям.