Владимир Михайлов - Выстрел на Лахтинской

Где же отыскать факты, которые все объяснят? Уже и негде их искать. Нужно идти по второму кругу...

Из протокола повторного допроса доктора медицины Сибирского.

«— Хорошо ли вы были знакомы с Панкратьевым?

— Нет, хотя мне приходилось встречаться с ним в связи с некоторыми вопросами научных исследований. Несколько раз я приходил на кафедру физиологии и беседовал с ним на медицинские темы. Я считал профессора весьма оригинальным, чтобы не сказать — странным, в своих действиях и поступках человеком. Когда я впервые пришел к Панкратьеву, он показал мне забальзамированный труп сына. Держать труп в кабинете в течение нескольких лет... Это, знаете... уж слишком!

— Как вы думаете имеет ли какое-то отношение к смерти профессора епископ Фока?

— Связи между смертью Панкратьева и епископом Фокой я усмотреть никак не могу. Доливо-Добровольский сочетает в себе религиозность и уважение к науке. Он сам является незаурядным ученым. Уверен, что научные достижения коллеги должны были только радовать Добровольского, так как он всегда активно участвовал в работе научного общества. К примеру, Добровольский направил как-то в клинику одну больную и, желая, чтобы этот случай принес научную пользу, сделал на направлении приписку: «Представляет интерес для науки».

— Известно ли вам о религиозности Панкратьева?

— Слышал, что он будто бы венчался в церкви и носил крест. Общественником он никогда не был.

— Как вы рассматриваете научную деятельность профессора.

— Труды его считаю ценными, хотя с методикой в деталях не знаком».

Через несколько дней следователю передали из прокуратуры письмо. На конверте стоял штамп Чимкентского почтового отделения. Письмо было отправлено на имя прокурора города Ташкента.

«4 августа с. г. вместе со своим сослуживцем Александром Михайловичем Манько я шел на работу по Лахтинской улице. Мимо проехал автомобиль, остановившийся в нескольких шагах от нас. Из него вышел уже немолодой человек лет пятидесяти. Правая рука у него была на перевязи. Он был чем-то очень взволнован. Оставшиеся в автомобиле двое мужчин, то и дело оглядываясь, следили за ним. Перейдя на тротуар, мужчина левой рукой вынул из кармана какую-то бумажку, разорвал и бросил в арык. Я подобрал клочки, разгладил их и попытался сложить по линии разрыва. Но это не удалось. Находившийся рядом А. М. Манько взял у меня разорванную записку и тоже безуспешно пытался ее собрать.

Я оставил бумажку у Александра Михайловича, так как через несколько часов должен был уехать в Чимкент по делам. Поскольку записка, разорванная при таких таинственных обстоятельствах, меня заинтересовала, я попросил Александра Михайловича переслать ее в Чимкент. Но он этого не сделал, а я забыл о происшествии. Сегодня в Чимкент приехал А. М. Манько и сообщил мне, что записку он все-таки сложил и прочел, но затем, к сожалению, куда-то задевал.

Однако он хорошо запомнил ее содержание, так как впоследствии оказалось, что она имела прямое отношение к смерти профессора Панкратьева.

«Исследования зашли в тупик. Всюду неудачи. Прекрасные идеи, но не могу осуществить ни одной. Петя умер, Анатолий — неудачник, Марина хочет уйти. Жить, наверное, не стоит. Профессор Панкратьев».

Судя по подозрительному поведению разорвавшего записку мужчины, а также двух пассажиров автомобиля, смерть профессора была связана с этими тремя лицами, так как последовала она на другой день, что видно из объявления в газете. К сожалению, я сам узнал о смерти профессора Панкратьева только через два месяца, так как находился все это время в Чимкенте.

Главный бухгалтер Коваленко».

Вызванный на допрос Александр Михайлович Манько, коренастый тридцатипятилетний крепыш, подтвердил все то, о чем писал Коваленко, и добавил:

— После того как Коваленко передал мне порванную записку, я попытался ее сложить, но оказалось, что сделать это не так легко. В обеденный перерыв зашел к экспедитору Колмановскому, и мы вместе все-таки сложили записку, хотя нескольких клочков бумаги не хватало.

Маргонин показал Манько несколько писем профессора, и Манько сразу же узнал его неровный почерк с прыгающими заглавными буквами.

— Это почерк профессора, — пояснил Маргонин.

Когда Маргонин зашел в кабинет начальника уголовного розыска, чтобы доложить ему о результатах расследования, Зинкин читал объемистую папку с делом о смерти Панкратьева.

— Работали, работали, — сказал он, откинув голову назад и устремив на Маргонина пристальный взгляд своих черных глаз, — а очень важной детали и не заметили. Ведь судебный медик Будрайтис, который пятого августа осматривал труп Панкратьева, обнаружил на большом пальце правой руки серый налет от пороховых газов. А это доказывает, что профессор стрелялся правой рукой в левый висок.

Я взял из нашей библиотеки несколько учебников по криминалистике, и там приводятся такие случаи. Когда самоубийца стреляется в левый висок, он нажимает на спуск большим пальцем правой руки. Так удобнее. Если он, конечно, не левша.

— Я это обстоятельство проверил, — Маргонин показал растопыренные пальцы, — несколько раз стрелял из профессорского револьвера, но, как видите, никакого налета не обнаружил. Наш баллист дал заключение, что револьвер находился в починке и мастер исправил этот дефект: барабан плотно примыкает к стволу.

Зинкин с интересом посмотрел на своего сотрудника.

— А ведь мы правильно поступили, что передали дело тебе... Откуда же налет на большом пальце правой руки? Может быть, запачкался где-нибудь в лаборатории?

— Я постараюсь это выяснить, Михаил Максимович.

— Да, профессор твердый орешек. Попробуй, пойми, непризнанный гений или человек с крайне неустойчивой нервной системой.

— Пожалуй, и то, и другое.

— Я вчера передал материалы на Стецюка и Анатолия Панкратьева в суд, — в раздумье сказал Зинкин, — и как случилось, что сын профессора стал преступником? Чего ему не хватало?

— В том, что Анатолий стал преступником, по моему мнению, виноват его приемный отец.

— Это ты серьезно? — Зинкин с неподдельным интересом слушал Маргонина.

— Конечно. Своих детей у Панкратьева не было, и он берет на воспитание парнишку, внушает ему, что тот должен стать ученым. И мальчонка смотрит на приемного отца как на бога, мечтает подражать ему. А тут рождается собственный ребенок. И вся любовь Николая Петровича, все внимание — своему ненаглядному Петеньке. Вот Анатолий и озлобился. Да не только на профессора, на весь белый свет. — Маргонин глубоко вздохнул, зачем-то посмотрел в окно на деревья с облетевшими листьями и на раскисшую от дождя плохо мощенную улицу. — Это как на суглинке, Михаил Максимович, или на другой бедной почве ничего путного не вырастет, кроме осота и чертополоха. Вот Анатолий и вымахал в проходимца.