Марина Серова - Ты отдашь все!

– Это еще не означает, что все плохо, – как можно мягче сказала я. – Так бывает со многими женщинами, а потом они рожают нормальных, здоровых детей.

– Но она так много нервничала в последнее время, – снова закурив, сказал Максим. – К тому же, мы столько сил и нервов на это положили... Черт побери! Все эти Гайворонские помешанные, Марковы... даже из могилы достает! Дадут они нам пожить спокойно?!

– Не волнуйтесь так, – посоветовала я. – А лучше всего, не оставайтесь сейчас один, посидите вместе с Туговым. В крайнем случае, выпейте с ним по рюмочке. Извините, но мне уже пора. У меня на сегодня намечено еще одно важное мероприятие. Надеюсь, что оно не сорвется.

На этом я оставила понурого Заботкина, к которому, впрочем, уже поспешил Тугов.

Мне удалось упросить Мельникова поехать вместе со мной в краеведческий музей и устроить Аэлите Яковлевне официальный допрос. Я вспомнила маленькую женщину: она плавно махала руками, словно лебедушка, и поняла, что это, скорее всего, и есть любовница Гайворонского.

– Я найду Чашу Грааля! Я найду и подарю ее тебе! – раздался из-за дверей кабинета директора музея жуткий загробный голос. – А пока – иди ко мне! Я хочу доказать тебе свою любовь... на прощание!

Мы с Мельниковым просто оторопели и изумленно переглянулись.

– Это Гайворонский! – шепнула я подполковнику. – Только я не понимаю, почему он здесь? Он должен быть дома, под домашним арестом, потому что вчера у него случился приступ! И его жена даже взяла отпуск за свой счет, чтобы за ним присматривать.

Мельников, нахмурившись, решительно толкнул дверь директорского кабинета. Нашим глазам открылась живописная картина, от которой мы, мягко говоря, обалдели.

Всеволод Олегович Гайворонский, облаченный в какую-то сермягу пятнадцатого века, в старинный шлем и сапоги со шпорами, сидел верхом на стуле и прижимал к себе Аэлиту Яковлевну, которая, закатив глаза, так и млела от его слов и прикосновений. При этом Гайворонский размахивал каким-то бутафорским мечом, не замечая, что он задевает им Аэлиту Яковлевну по спине. Сама женщина тоже выглядела впечатляюще: на ней было пышное платье не первой свежести, извлеченное, видимо, из каких-то пыльных подвалов краеведческого музея (и невесть как туда попавшее). Голову ее венчала корона. Но больше всего меня впечатлило то, что это платье с корсетом не было застегнуто, и полуобнаженная грудь женщины четко виднелась в разрезах ткани. Кроме того, на ногах ее красовались колготки-сеточки, что уж никак не вписывалось в наряд средневековой дамы. Непонятно было, кого она изображает: то ли королеву Гвиневеру, то ли дамочку легкого поведения из дешевых парижских кварталов?.. Сам же Гайворонский, похоже, чувствовал себя рыцарем Ланселотом, на прощание перед походом дарующим любовь своей прекрасной даме сердца. А может быть, он замахнулся и на самого короля Артура, учитывая его претенциозность…

Гайворонский впился в губы женщины долгим поцелуем. Он, кажется, уже хотел перейти к более активным действиям, но, словно вдруг вспомнив о чем-то, оттолкнул Аэлиту Яковлевну и устремил горящий взгляд в окно.

– А теперь – вперед! – вскричал он. – Нам предстоит долгий путь до Грааля! Пусть враги Тысячелетней империи трепещут! – И он взмахнул кнутом с изящной ручкой, запрыгивая на стул и воображая, видимо, что он вскакивает на коня и пришпоривает его.

Видимо, все эти средневековые аксессуары были позаимствованы им из запасников или экспонатов музея.

Аэлита Яковлевна зарыдала – не то притворно, не то искренне.

Я не могла вымолвить ни слова, понимая теперь, однако, что реально представляет собой эта болезнь – шизофрения. А Мельников, привыкший на своем веку, видимо, абсолютно ко всему, решительно вторгся в театральное действие этаким матросом Железняком и громко провозгласил:

– Так, конница! Стой! Раз-два!

Аэлита Яковлевна, в ужасе вытаращив глаза, шарахнулась в сторону, Гайворонский от неожиданности не удержался в «седле» и рухнул со стола на пол. Аэлита Яковлевна истошно завизжала. Всеволод Олегович – с весьма недовольным видом – пытался подняться. Женщина кинулась к нему на помощь, одной рукой хватаясь за платье и пытаясь прикрыть свою полуобнаженную грудь.

– Это как называется? – уже встав и приняв свой обычный помпезный вид, проговорил Гайворонский. – У нас проходит производственное совещание, мы репетируем сцену к двухсотлетию музея!

– Вы именно в таком виде в ней и предстанете? – обратилась я к Аэлите Яковлевне, окинув красноречивым взглядом ее скудное облачение.

– Ой, извините, мне нужно в туалет! – метнулась она к двери, но по дороге ее перехватил Мельников.

– Какой еще туалет в наши времена?! Вон, туда идите, в лесок, – заявил грубоватый подполковник, плохо знакомый с особенностями современных авангардных театральных постановок.

Женщина забилась в его руках, закричав:

– Вы не имеете права! Я вызову милицию!

– Отлично, она уже здесь, – не выпуская ее, ответил Мельников, свободной рукой доставая удостоверение. – У нас к вам есть несколько вопросов. Немедленно оденьтесь, и едем в управление!

Аэлита Яковлевна бросила испуганно-вопросительный взгляд на Гайворонского. Мельников, перехватив этот взгляд, заявил:

– А за вами сейчас приедет бригада «Скорой помощи». И если судебная медкомиссия признает вас недееспособным, то вы избежите грустной участи заключенного, проведя остаток дней в психушке!

– Что?! Какая тюрьма?! – растерянно перевела взгляд с Мельникова на меня Аэлита Яковлевна.

– Скажите, где и с кем вы были восьмого февраля этого года? – крепче сжимая руку, державшую женщину, угрожающе спросил Мельников.

– Но... Я не помню.

– Придется вспомнить, – отрезал подполковник.

Аэлита Яковлевна наморщила узкий лобик, но тут – благородным средневековым рыцарем печального образа – вперед выступил господин Гайворонский.

– Оставьте эту женщину! – властно произнес он, но это получилось у него так комично, что я еле сдержалась, чтобы не фыркнуть на весь кабинет. – Я все скажу, – обреченно добавил он.

– Нет уж, мы вначале послушаем вас, – ткнул пальцем прямо в лицо женщине Мельников. – Фамилия, имя, отчество?

– Аэлита Яковлевна К-калачова, – заикаясь, ответила она.

– Ну что, вспомнили?

Она посмотрела на Гайворонского, поняв, видимо, что скрывать дальше что-либо не имеет смысла, и сказала:

– Я была дома.

– Одна? – надавил на нее Мельников.

– Нет, – покраснела она. – С Всеволодом Олеговичем.

– Теперь вы довольны, бессовестные люди? – с гневом обратился к нам с Мельниковым директор музея, скидывая на пол свою сермягу и обнажая безволосую грудь. – Я не убивал Леву, – уже другим, упавшим голосом продолжил он. – Я любил Леву, Лева – замечательный...