Эйлет Уолдман - Долгий, крепкий сон

Добравшись до дома, я открыла дверь и бросилась вверх по лестнице. Питер сидел в кресле-качалке и кормил Исаака из бутылочки. Руби смотрела телевизор.

— Джулиет! Где тебя носит? Уже почти четыре часа! Я тут чуть с ума не сошел! — вскричал Питер.

Я кинулась к нему, уселась на пол и положила голову ему на колени, рядом с теплым Исааком. Ребенок оторвался от соски, зажал в кулачке прядь моих волос и запихнул ее в рот. И тут я разрыдалась.

Питер погладил меня по голове.

— Что случилось, дорогая? Что с тобой?

Икнув, я выпрямилась и бросила взгляд на Руби. Та настолько увлеклась танцующим на экране фиолетовым динозавром, что даже не заметила моих слез.

— Фрэйдл мертва, — прошептала я.

Похоже, Питер не удивился.

— Этого я и боялся, — пробормотал он. — Что с ней случилось?

— Не знаю, Питер. Ее тело нашла я, — снова прошептала я.

Он посмотрел на меня, широко открыв глаза и рот от удивления.

Я начала рассказывать, как нашла тело бедной Фрэйдл в морозильнике.

— А что такое кухня-Песах? — прервал меня он.

— На Песах нельзя есть хлеб, только мацу. [48] Традиционный еврейский пресный хлеб. Настоящие ортодоксы не станут даже готовить мацу в кухне, где хоть раз пекли дрожжевой хлеб. Поэтому для пасхальной еды есть отдельная кухня. Они никогда не приносят туда ничего некошерного, чтобы ее не осквернить.

— Ого, — выдохнул Питер.

Несколько минут мы оба молчали, размышляя о том, какому ужасному осквернению подверглась кошерная кухня Финкельштейнов.

Я продолжила рассказ:

— Когда я зашла в гараж, то услышала шум холодильника. Это показалось странным. Вряд ли в холодильнике могло что-то лежать: до Песах еще несколько месяцев. Тогда я подошла и открыла крышку… — тут я снова зарыдала.

— Эй! Чего ты плачешь? — закричала Руби, тут же оторвавшись от Барни.

Я быстро вытерла глаза.

— Ничего страшного, моя сладкая. Просто устала, — я повернулась к Питеру. — Чем ты поишь ребенка? — с подозрением спросила я.

— Молочной смесью.

— Что?

— Джулиет, тебя не было, а он тут сходил с ума. В холодильнике грудного молока тоже не оказалось. Вот я и нашел молочную смесь, которую нам дали в больнице в качестве рекламного образца. Кажется, Исааку даже понравилось.

Я пожала плечами — слишком вымоталась за сегодняшний день, чтобы спорить. Да и чего еще ожидать от Питера! Он не разделял моей убежденности в том, что нашего младенца ни в коем случае нельзя пичкать вредными молочными смесями. Да и я сама не совсем понимала, почему для меня это так принципиально. Я взяла Исаака у Питера и устроилась с ним на диване. Пока я доставала грудь, малыш отчаянно ерзал. Наконец удовлетворенно вздохнул и принялся сосать.

— Да, чуть не забыл, — сказал Питер. — Тебе звонила Барбара Роузен.

— Кто? — переспросила я. — Не знаю никаких Барбар Роузен.

— Она представилась матерью Джейка.

— Какого Джейка?

— Предположительно, Джейка Роузена.

— Не знаю я никаких Джейков и Барбар Роузен.

— Мама! — возмутилась Руби. — Джейк из моей группы!

— Да, точно. Это мама Джейка. И что она хотела?

— Она звонила напомнить тебе, что «Парни из Сиракуз» будут завтра днем.

А я уже и забыла, что мы туда собирались.

— Точно. Там играет ее старший сын. Она предложила сходить на спектакль с детьми.

— Я хочу пойти, мама! — завопила Руби.

— Хорошо, дорогая, — устало кивнула я.

Да, только мюзикла Роджерса и Харта в детской постановке мне сейчас и не хватает!

— Я все записал, — радостно сообщил Питер. — Она сказала, что зарезервирует места для вас с Руби.

— А ты не хочешь туда пойти вместо меня? — с надеждой спросила я.

— Это так необходимо?

— Нет. В общем, нет.

— Отлично, а то я скорее пошел бы сверлить зуб. Развлекайтесь.

В этот же день ко мне пришли из полиции. С женщиной-следователем, с которой я разговаривала в доме Фрэйдл, приехал пожилой мужчина в плохо сшитом синем костюме с характерным блеском полиэстера. Женщина представила своего напарника, Карла Хопкинса, и представилась сама — Сьюзен Блэк.

Питер увел детей поиграть во двор, а я сидела за столом с чашкой дымящегося чая из ромашки и во второй раз, более подробно, рассказывала полицейским все, что знала о смерти Фрэйдл.

— Как близко вы знали жертву? — спросила детектив Блэк.

— Я ее почти не знала. Она один день сидела с моим ребенком, а на следующий день уже не появилась. Я пошла ее искать и выяснила, что она пропала.

— И когда это было?

— Чуть больше недели назад.

— А почему вы сразу не обратились в полицию? — вмешался детектив Хопкинс.

Я повернулась к нему.

— От меня ничего не зависело. Я не имела права написать заявление в розыск. Это могли сделать только ее родители.

— Это не совсем так, мэм, — возразила детектив Блэк. — Да, без свидетельства со стороны члена семьи официальное заявление вы подать не могли. Тем не менее вы могли проинформировать нас о ее исчезновении.

Я кивнула и тихо проговорила:

— Могла, и, в общем-то, должна была так сделать.

После моего рассказа о том, как я искала Фрэйдл, детектив Блэк дала свою визитную карточку и попросила позвонить ей, если я вспомню что-то еще. Затем она откинулась на спинку кресла, пристально посмотрела на меня и сказала:

— Миссис Эпплбаум, раньше я работала с детективом Митчем Карсвэллом в полицейском департаменте округа Санта-Моника.

Я нервно сглотнула.

— Я знаю, что вы оказали ему некоторую помощь в расследовании убийства миссис Хетэвей.

Некоторую помощь? Ну, если то, что я в одиночку выследила убийцу миссис Хетэвей — директора элитного детского сада Лос-Анджелеса — можно назвать «помощью», то, наверное, да.

— Да, — кивнула я.

— Я знаю, что убийца миссис Хетэвей в вас стрелял.

Я подняла глаза на детектива Блэк. Ее лицо было совершенно бесстрастным.

— Да.

— Миссис Эпплбаум, у нас, в полицейском департаменте Лос-Анджелеса, очень серьезно относятся к работе.

Она сделала паузу, явно ожидая от меня какой-то реакции.

Я молча смотрела на нее. Детектив Хопкинс недобро косился. Наконец, она продолжила:

— Это мое расследование, миссис Эпплбаум. Я — главный следователь по этому делу. Я надеюсь, вы сообщите мне всю имеющуюся у вас информацию.

— Уже сообщила, — вставила я.

Она подняла руку, призывая меня к молчанию.

— И я надеюсь, вы больше ничего сами делать не будете. Никаких поездок в Нью-Йорк. Никаких разговоров со свидетелями. Ничего. Это понятно?

Я уже хотела возразить и объяснить, почему взялась расследовать исчезновение Фрэйдл, но передумала. Какой смысл убеждать двух следователей, что для выслеживания убийцы Фрэйдл им нужны услуги матери-домохозяйки, на досуге упражняющейся в раскрытии преступлений? Я почувствовала легкое раздражение. Почему эта женщина не могла просто сказать «спасибо» и заверить меня, что проведет тщательнейшее расследование? Зачем нужно делать мне предупреждение, словно хулигану-подростку, который топчет ее газон?