Игорь Христофоров - Работорговец (Русские рабыни - 1)

Она с трудом развернула груженую тележку. Часть ткани повело вправо, и Ирина, чтобы удержать ее и не дать упасть на пыльный, густо усеянный обрывками ниток пол, схватила за край ткани, потянула всю стопку к себе, а потом, чтоб еще ловчее удерживать эту качающуюся белую башню на ходу, обернула ткань пару раз вокруг кисти правой руки.

Назад, в цех, ехала медленнее. И опять посмотрела вправо, на провал между этажами. Почему на площадке не было перил, она не знала. Ирина с любопытством подумала, что надо бы об этом спросить, и тут ее бросило как раз вправо, в ту самую черноту между этажами, от которой могли бы спасти лишь перила.

Перевернувшись в воздухе, она выхлестнула испуг в утробном, жутком крике. То ли разорвавшее горло "А-а-а!", то ли "Ма-а-а!" метнулось вверх из черного межлестничного колодца и, вонзившись в груженую тележку, превратилось в канат, который почему-то больно дернул ее за плечо. Ирина вскинула лихорадочные, почти ничего не видящие глаза и только тогда поняла, что это не крик, затвердев, превратился в канат, а ткань, конец которой она плотно обернула о кисть правой руки, захлестнулась за ручку тележки и, рванув ее руку и чуть не вывихнув плечо, удержала метрах в двух над площадкой первого этажа.

-- По-мо-ги... -- по складам тихо прохрипела она, но досказать не успела.

Тележка, не выдержав тяжести, накренилась и беззвучно упала вслед за Ириной.

Вернувшийся страх обезболил грубый, резкий удар Ирины о нижние ступени лестницы и заставил волчком откатиться по грязной, исхоженной девичьими тапками площадке к двери. Рядом, оглушив звуком удара, грохнулась тележка. Искры брызнули в лицо Ирине. Она закрыла его дрожащими ладонями и долго боялась отпустить их.

Сверху кричали, чьи-то ноги грохотали по лестнице все ближе, ближе, пока кто-то резкий, властный на схватил Ирину за худенькие кисти рук и не оторвал их от бледного, постаревшего лица.

-- Жива? -- спросил чей-то знакомый голос и сам себе ответил: -Жива.

В полумраке первого этажа под светом, ворвавшимся в распахнувшуюся дверь, остро блеснули три звездочки на погоне офицерского кителя.

-- Ну что ж ты так неосторожно, -- укоризненно покачала головой бледная Артюхова.

-- Ме... ме... меня то... толкнули, -- вдруг вспомнила отсеченную ужасом секунду перед падением Ирина.

-- Не может быть. Тебе показалось, -- заботливо погладила ее Артюхова по голове, на которой сбился к затылку обязательный на производстве белый платок. -- Там никого не было.

-- Нет. Меня толкнули, -- уже убежденнее сказала Ирина и, только тут заметив десятки лиц, смотрящих на нее, испугалась того, зачем она это сказала.

5

Откуда взялся в цехе этот огромный пахнущий машинным маслом пресс, она не знала. И как она попала на его скользкую отполированную поверхность, она тоже не знала. И не знала еще многого: почему ее держат за руки и ноги, почему все вокруг молчат и почему мрачная черная плита пресса ближе и ближе надвигается на нее, и, кажется, она даже чувствует, как под ее давлением плотнее и тверже становится воздух, и от этого ей труднее и труднее дышать. А может, и не в плите дело, а в страхе, обжимающем ее беззащитное, обреченно подергивающееся тело. И нужно бы крикнуть, но нет силы в губах, сух и шершав язык, плененной птицей беззвучно бьется что-то в горле. За что ей уготована эта казнь? Что такого совершила она, чтобы расплачиваться столь страшными муками? Кто скажет ей правду?

Но молчат, угрюмо молчат все вокруг. И в этой тишине -- явное знание того, что неведомо ей. А плита уже наплыла, и видны выщербины в металле, и видны темные пятна. Не от чьей-то ли крови?

Она в последнем, отчаянном усилии рванула правую руку, плечо ушло вверх и первым попало под стотонную тяжесть плиты. Пресс сдавил его, потом еще сильнее.

-- А-а-а, -- наконец застонала она.

-- А ну вставай, сучка! -- почему-то толкнула в бок плита, хотя двигаться могла лишь сверху вниз...

-- Что? -- вскинулась на кровати Ирина и только тогда, под схлынувший сон, поняла, что нет никакого пресса, что никто не держит ее за руки и ноги, а за плечо трясла щупленькая с короткой стрижкой девушка.

Вокруг -- полумрак ночи. Вокруг -- стоны, храп, скрип пружин.

-- Какого хрена ты на моем месте спишь? -- запахом пепельницы дохнула девушка.

-- Место?.. Мне это... стар... старший лейтенант... как ее...

-- Артюхова, что ли?

-- Да-да, Артюхова...

-- А-ну, вылазь! Чихать мне на Артюхову! -- девушка рванула Ирину за руку. -- Я не хочу у окна кемарить. Там дует. Я здесь спала до ДИЗО.

-- До ДИЗО? -- машинально, как будто и не на себя, натянула Ирина синий халат, фуфайку. И на каждое движение болью отзывалось ударенное в цехе плечо. -- До ДИЗО? -- И вдруг вспомнила, что действительно на вечерней поверке была названа новая фамилия, и девчонка, стоящая рядом с ней, уважительно пропела: "Ну-у, освободи-и-или крутячку! Теперь она кое-кому мозги вкрутит!"

-- Давай кантуйся пошустрее!

Стоило Ирине встать, как девушка оттолкнула ее, швырнула поверх ее подушки еще одну, которую она до этого держала под мышкой, застелила Ирино одеяло еще одним и прямо в синем повседневном халате нырнула под теплое одеяло. Растягивая слова зевком, попрощалась:

-- Канай отседова, шмакадявка!

Ирина вышла в проход между рядами двухъярусных коек, обернулась к двери. Уронив голову на тумбочку и по-детски поджав ноги под табуретку, крепко спала контролерша. Наверное, она лучше Ирины знала, есть ли где свободные места, но будить ее не хотелось. Здесь, в колонии, любое действие имело не такие последствия, на которые можно было рассчитывать на воле. И от этого больше всего хотелось вообще ничего не предпринимать.

Напрягая глаза, Ирина на цыпочках прошла по проходу. Клетчатые одеяла в левом ряду горбились бугорками. В полумраке чуть не ударилась лбом о стену. Потрогала ее рукой, словно проверяя, не подвели ли глаза, и двинулась вдоль другого ряда.

-- Не смотли больсэ на Конысэву, -- прохрипел кто-то на нижнем ярусе.

Нога Ирины в коричневом казенном тапочке, занесенная для шага, замерла в воздухе. В густом кисельном полумраке ночи можно было не верить глазам, но ушам...

-- Она-а-а краси-и-ивая, -- тихо-тихо пропел чей-то голосок.

-- Я ее убью, -- еще грубее стал первый голос. -- Неузэли тибе са мной не было плиятно? -- настойчиво спрашивал он.

-- Мне? Да-а, прия-я-ятно... Но ты такая иногда... ну это... гру-у-убая...

-- Плосто я тебя люблю сильно. Как муж-ж...

"Азиатка", -- вспомнила и голос, и лицо Ирина. Боже мой, оказывается, за нее уже начиналась драка, хотя еще вчера никто бы не смог ей доказать, что женщина может жить с женщиной. В газетах писали, что это происходит где-то далеко, где-то на Западе, но это было все равно что на другой планете. И вдруг -- рядом...

Перестав дышать, она прошла к концу ряда и только тогда заметила пустую койку на верхнем ярусе прямо против окна с широкой незаклеенной трещиной. На койке лежали лишь матрац и простыня. Ирина сходила к вешалке, забрала свою фуфайку, с трудом, под боль в плече, вскарабкалась на раскачивающуюся койку. Сунула ладошку под голову, свернулась калачиком, поправила на коленях халат и прикрылась фуфайкой. На ноги ее не хватило, и пальцы, как она ни шевелила ими, все равно стали холодеть, а в затылок сквозь щели из незаклеенных окон и сквозь щель в стекле тянул холодный октябрьский ветер. Хотелось спать и хотелось плакать. Но еще сильнее хотелось удрать из колонии, в которой все было таким страшным, таким таящим в себе угрозу: люди, дома, лестницы, кровати. Даже ветер из щели был злым, колонистским, словно и не с воли долетел он до нее, а вечно юлил и юлил по двору.