Энцо Руссо - Мафия изнутри. Исповедь мафиозо

И я был еще жив.

А теперь, прежде чем продолжать, я должен сказать об одной вещи. Я уже не раз упоминал о своей искренней привязанности к Стефано Бонтате, но мне не хватило бы и ста страниц, чтобы рассказать о том, что это был за человек. Когда я жил в Корлеоне, то несколько раз слыхал, как Доктор повторял, что поступать бескорыстно способны только святой, мать и человек чести. Мать так поступает всегда, но лишь ради собственных детей. Святой тоже так поступает всегда и ради всех, но лишь потому, что хочет стать святым и заслужить похвалу господа бога. Человек же чести поступает бескорыстно не всегда и не ради всех, но когда он это делает, то это доказательство дружбы, не требующей ничего взамен. Это как протянутая навстречу рука.

Таков человек чести, и Стефано был последним. После него — одни убийцы и торговцы наркотиками. Семья, которую он возглавлял, заботилась обо мне. Защищала меня, многому меня научила, обеспечивала надежное материальное положение. Отец научил меня, как заставить себя уважать, но без денег и силы уважению не на чем держаться. Самое большее — можно сохранять достоинство. Кавалер и другие хозяева, что у него были, его не уважали, но он перед ними не унижался. Паолино с братцем не выказали уважения к его старости и забили палками, но он умер как мужчина, не заявив в полицию.

Вот это и зовется достоинством, и сверх этого он не в силах был ничего сделать. Я же с пистолетом в одном кармане и с деньгами в другом мог заставить уважать себя любого. Умыть меня, если бы того захотел, мог только Стефано. Но он никогда этого не делал. А также и Козентино и никто другой из друзей нашей Семьи.

Вот о чем я хотел сказать.

Две недели я сидел тихо как мышь. Днем — в гостинице, каждый день в другой, или же в комнате у какой-нибудь проститутки, чтобы вознаградить себя за монашескую жизнь, что вел в Монделло. Ночью — бродя по берегу и дыша свежим морским воздухом.

Наконец Сальво меня заверил, что все в порядке, да и сам он выглядел поспокойнее.

— На следующей неделе поедем в Рим, Джованнино. По дороге немножко поговорим.

И началась новая жизнь.

Нино Сальво был не таким хозяином, как все остальные. Вернее, он вообще не был хозяином. Он не умел командовать, держался слишком доверительно, слишком часто просил совета. Он родился среди денег, и это было сразу видно. Он был большой барин, умел найти нужный тон с людьми своего круга — депутатами, красивыми дамами, промышленниками. Он всегда находил точные слова, всегда знал, как надо поступать. Он научил меня вести себя в обществе. Сказал, что ни к кому не следует обращаться «ваша милость». Только к нему, когда мы с ним вдвоем, если уж мне так охота. Это обращение вышло из моды и производит плохое впечатление. «Не стоит выдавать себя, Джованнино», — то и дело говорил он. «И хватит этих темных костюмов. Купи себе пиджак с брюками разного цвета, красивую куртку, кашемировый шарф на шею».

Я во всем этом ничего не смыслил, поэтому для начала он дал мне свои вещи, которых сам больше не носил. Дело не в том, что у меня не хватало денег: я просто не привык к таким покупкам и боялся купить что-нибудь не то. Он указал мне несколько магазинов, сказал, чтобы я обратился туда от его имени и не стеснялся спрашивать совета у хозяина или продавцов. Так я открыл для себя, что существуют ботинки ценой в пятьсот тысяч лир. Настоящее безумие! Даже Стефано, который был миллиардером, не пришло бы в голову тратить такие несусветные деньги на пару обуви, которая все равно загрязнится и сносится, как и всякая другая. Но он подарил мне две пары таких дорогих ботинок на Рождество, и, так как я, надевая их, ходил с такой осторожностью, словно по яйцам, он смеялся и говорил, чтобы я не боялся стоптать каблуки, не то никогда не привыкну. Да, дон Нино умел жить!

У него была и лодка. Во всяком случае, он называл ее лодкой или баркасом, но это было настоящее судно, очень изящная и комфортабельная яхта. Ведь до того я выходил в море только на рыбачьем баркасе, и она мне казалась поистине роскошной. И когда в один прекрасный день я отправился на этой яхте на морскую прогулку до Сан Вито Лo Капо и ветер играл моими волосами, а в руке у меня был стакан с ледяным питьем, я расчувствовался чуть не до слез. Мне уже стукнуло сорок шесть лет, и из них я уже двадцать два года прожил в Палермо, но в конечном счете я по-прежнему оставался нищим, полуграмотным крестьянином — одним из тех, кого на Сицилии называют «сапоги в земле». И вот, несмотря на это, такой важный господин, как дон Нино, берет меня под руку и спрашивает:

— Хочешь глоток виски, Джованнино? Давай, не стесняйся…

Он отвез меня на Виллу Иджеа, [58] Старинная палермская гостиница на берегу моря, построенная семейством Флорио . — Прим. автора. где была маленькая гавань для таких яхт, как у него. Я раньше слыхал об этом месте, но не представлял себе, что тут так красиво: в самом деле, здесь останавливались принцы и короли со всего мира, а бар, где он угостил меня аперитивом, напоминал старинную церковь, с расписанными стенами и сводчатым каменным потолком. Вместо аперитива тут в пору было угощать освященной облаткой.

Нино научил меня также и путешествовать. Месяца через три я уже так хорошо все знал о предварительных заказах билетов и гостиничных номеров, о порядке регистрации, тарифах, такси и иностранной валюте, что мог открыть бюро путешествий. Однажды, подшучивая надо мной, он сказал, что я похож на английского баронета — из тех, что охотятся на лис. Я расхохотался.

— Какой там английский баронет! Достаточно мне рот открыть, как все понимают, что я сицилиец.

— А разве это не лучше? — сказал Нино. Он казался всерьез рассерженным. — Может, по-твоему, надо стыдиться того, что мы — сицилийцы?

— Этого еще не хватало!

— В таком случае, и пусть все это понимают. Худо будет, если нас перестанут принимать за сицилийцев.

Конечно, Нино не был человеком чести в том смысле, как я это понимаю. Но каждый учит тому, чему может научить, и от него за то короткое время, что мы были вместе, я многому научился.

И он не был смельчаком. Он боялся своего кузена, финансовых органов, Корлеонцев. Может, опасался и меня. Он не чувствовал почвы под ногами, часто испытывал неуверенность. Утром и вечером часами говорил по телефону. И непрерывно встречался с нужными ему людьми — коммерсантами, адвокатами, своими компаньонами. То и дело ему казалось, что на улице за ним кто-то следит, и я должен был проверять, чтобы его успокоить. В таких случаях он потом делал мне какой-нибудь подарок и на какое-то время успокаивался.

Но это были поистине тяжелые времена. Каждый день кто-нибудь погибал или исчезал. И дон Нино всякий раз очень болезненно переживал, если речь шла о ком-то, кого он лично знал. После Лo Прести расправились с Франческо Ди Ното, потом с доном Калоджеро Пиццуто, — тем самым, который помог пристроить мой капитал в банк в Агридженто. Дон Нино тоже был с ним знаком. В тот день, когда он узнал об этом, он выглядел совсем больным, даже посерел лицом. Всю жизнь у него было полно друзей и союзников, которые его защищали. Теперь друзья были напуганы еще больше его самого, а союзников почти всех перебили. И защищать его остался я один.