Сергей Ермаков - Подмена

Лев Соломонович добавил горькое: «Эх!» и налил себе еще одну чашку коньяку.

— Ну что ты так на колбасу смотришь? — спросил главврач. — На вот отрежь себе сколько хочешь.

С этими словами он выложил на стол медицинский скальпель.

— Нет-нет, спасибо, — замотала головой тетя Маша, глотая слюни, — я не хочу.

Тогда Лев Соломонович отрезал большой кусок сам и протянул его уборщице. Тетя Маша взяла кусок дрожащей от нетерпения рукой, сунула в рот и, стесняясь, начала торопливо жевать.

— А что ждет твоего сына? — продолжил развивать тему уже изрядно захмелевший главврач. — Что?

— М-м? — ответила тетя Маша, рот которой в этот момент был занят колбасой.

— Детство за грязной занавесочкой в углу, в тесной комнатухе в общаге его ждет, — ответил Лев Соломонович, — карамельки по большим праздникам, обшарпанная школа в рабочем районе, а потом какое-нибудь ПТУ. А вырастет он и пойдет вкалывать на завод с восьми до пяти, чтобы вечерами напиваться от безысходности. И все равно будет ведь горбатиться, наживать грыжу, чтобы лет через пятнадцать получить какую-нибудь тесную клетушку два на три метра в непрестижном районе. Но это еще в лучшем случае, а ведь может быть у него и другой путь. В папашу. Драка, малолетка, снова драка или кража, опять зона, туберкулез и смерть. Ведь у тебя муж уголовник, если не ошибаюсь? Гены еще те!

— Зачем вы так говорите? — дрожащим голосом спросила тетя Маша, которой стало вдруг очень обидно. — У меня муж не Гена, а Сережа…

— А потому что так оно и будет, — безразлично ответил Лев Соломонович, не обращая внимания на слова тети Маши, — все будет так, потому что твой Антон сын уборщицы и алкоголика, а Сливянский это внук… это… ну этого я тебе не скажу, тетя Маша, чей он внук. Но он с такой «золотой ложкой» во рту родился, что можно сказать, что она с бриллиантами. Посмотри, они вот, эти младенцы, рождаются все такие одинаковые, ручки-ножки не отличишь, а судьба-то у каждого уже предопределена. Один на коне, а второй в говне.

— Вы специально меня позвали сюда, чтобы меня обидеть? — печально спросила тетя Маша, положив недоеденную колбасу обратно на стол.

— Не специально, — ответил главврач, — ты думаешь мне, тетя Маша, все легко далось? Я сам в этой жизни пробивался, чтобы в этот роддом попасть мне знаешь сколько пришлось ночей не спать, корпеть над учебниками. И все равно, если бы мой папа не работал в управлении здравоохранением фиг бы я сюда попал со своим красным дипломом! Вот так-то, тетя Маша!

— Я вам не тетя Маша, — грустно произнесла уборщица.

— А кто тогда? — изумился поддатый главврач.

— Мне тридцать два года, — ответила она, — почти столько же, сколько и вам…

— Да ну? — еще больше удивился Лев Соломонович. — То-то я думаю, что это ты в сорок с лишним лет вдруг рожать собралась…

Поняв, что сморозил что-то не то, главврач кашлянул и протянул уборщице коробку конфет «Грильяж в шоколаде».

— На возьми, — сказал он, — ты тут работаешь за троих, а зарплата, наверное, не очень большая. И ты на меня не обижайся, ладно. А конфеты бери.

Тетя Маша коробку с конфетами взяла. Ей было не удивительно, что доктор приписал ей десять лишних лет. В платочке, в халате, со шваброй в руках с вечно красными от недосыпания глазами и «мешками» под ними она от слез она и не выглядела на свои тридцать два. Да и проруха судьба побила ее так, что на лбу седая прядь торчит из-под платка. Немудрено, что не только главврач, но и весь роддом считает ее старухой.

— Ты знаешь, что… — пробормотал Лев Соломонович. — Не обижайся на меня. Никто не знает, что через десять лет будет, а через двадцать и подавно. Вот сейчас семидесятый год, а смотри как наука вперед шагнула, человек в космос полетел, люди стали жить лучше, опять же в магазинах какой никакой достаток. А представь, что в СССР через тридцать лет будет! Двухтысячный год будет, рубеж веков. В нашей стране уже коммунизм к тому времени победит и все будут равны и твой сын, и Сливянский — все будут жить одинаково хорошо — икру на ветчину сверху мазать!

— Так не бывает, — грустно заметила тетя Маша.

— Как не бывает? — не понял главврач.

— Чтобы всем хорошо было, — ответила она.

— А вот лет через тридцать-тридцать пять посмотрим — бывает или нет, — сказал главврач, потянулся, зевнул и добавил, — не убирайся сегодня у меня в кабинете, не надо. На метро я опоздал, посплю сегодня здесь. Устал я чертовски. А завтра утром сына своего увези домой, а то вдруг проверка нагрянет. Влетит всем.

Говоря это, Лев Соломонович склонил голову на руки и захрапел прямо на столе. Тетя Маша взяла ведро и швабру, и вышла в коридор. Проходя мимо палаты, где спали малыши, она притормозила и остановилась. Рядом с дверью, ведущей в палату, за своим столиком так же мирно, как малыши, спала и медсестра, которая обязана была глаз не смыкать. Тетя Маша зашла в палату и подошла к кроватке своего Антона. Он улыбался во сне. Тетя Маша взяла его на руки и прижала к груди. Взгляд ее упал на соседнюю кроватку, где лежал еще один крепенький и здоровенький новорожденный малыш.

В свете ультрафиолета тетя Маша прочитала на спинке его кровати: «Антон Сливянский». Тетя Маша нагнулась над малышом, который родился с «золотой ложкой» во рту и обратила внимание на то как похожи их дети. Поменяешь одного на другого и никто не заметит. Тетя Маша вздохнула, положила своего Антошку на место и пошла к выходу. У самой двери она остановилась, как вкопанная, минуту стояла, затем резко повернулась и мягко ступая пошла обратно к кроваткам.

Секретарша генерального директора Белла скучала, раскладывая на компьютере пасьянс «Косынка». Ее шеф слегка задерживался и это обстоятельство дало ей возможность урвать от рабочего времени пяток минут расслабленного безделья. Пасьянс не сходился и от этого Беллочка несильно раздражалась. В то время как игра зашла в полный тупик, дверь в приемную скрипнула и секретарша, моментально свернув карточную игру, стала в бешеном темпе печатать что-то на клавиатуре. Но это был не шеф — в обитую для звукопоглощения дверь просунулся угреватый нос главного бухгалтера фирмы — Елены Петровны, за спиной называемой сотрудниками «Гебельс». Она за всеми следила, подглядывала, докладывала и лишала премии. За что ее и недолюбливали. Но Елене Петровне было на это абсолютно начхать.

— Печатаешь? — спросила она с нескрываемой нелюбовью глядя на глубокое декольте блузочки секретарши и ее коротенькую юбочку, едва прикрывающую бедра.

Гебельс не могла хорошо относится к Беллочке — секретарша была молода, привлекательна, не то что располневшая Елена Петровна, которой уже перевалило за пятьдесят пять. Девушка мило улыбнулась и ответила: