Патриция Хайсмит - Нисхождение

Однако Ингхэму было жаль расставаться с названием.

Между абзацами он часто вскакивал и принимался ходить из угла в угол по комнате в своем голубом махровом халате, который он мочил в холодной воде и натягивал на себя поверх трусов. Так было прохладнее всего. Так он чувствовал себя в окружении арабов-соседей не так по-дурацки, как в шортах и рубашке с коротким рукавом. Никто из арабов-мужчин не носил шорты, а уж кому, как не им, знать, в чем здесь не так жарко, решил Ингхэм. Иенсен подшучивал над ним: «Уж не собираешься ли ты обзавестись шароварами?»

Обычно Иенсен обедал с ним вместе или же Ингхэм поднимался к нему наверх. Это не имело значения, поскольку оба пользовались одной и той же посудой и общими продуктами, так что стол у одного ничем не отличался от стола другого. Просто один из них откладывал в сторону свою работу. Ингхэм любил обедать с кем-нибудь за компанию, этой маленькой радостью можно было тешить себя в течение дня во время работы, а с Иенсеном все выходило очень просто, как в отношении стряпни, так и беседы. Хотя бывали вечера, когда Иенсен едва ронял пару слов.

На Ингхэма накатывали странные моменты, когда он с головой уходил в свою книгу, принимаясь ходить по комнате в своих непрезентабельных шлепанцах. Где-то пиликал транзисторный приемник, слышался крик женщины, зовущей ребенка, или голос уличного торговца; время от времени Ингхэм ловил в маленьком зеркале на стене отражение угрюмого лица, загорелого до черноты и похудевшего, совсем чужого. В эти моменты на него набрасывалось одиночество (как тогда, в бунгало, когда его мучила рвота), ощущение того, что он здесь совсем один, без друзей, без работы, без возможности общаться, неспособный понять ни язык, ни людей этой чуждой ему страны. И тогда, становясь почти Деннисоном, он пытался найти ответ на вопрос: «Кто же я такой? Можно ли существовать одному? Или, точнее, в какой степени индивидуум может считать себя существующим, не имея ни семьи, ни друзей, ни единого человека, на которого он мог бы положиться и для которого его существование хоть что-то значило?» Это было все равно что искать ответ на вопрос, существует ли Бог. Все равно как стать ничем и осознать, что одиночка всегда был ничем. И это нетленная истина. Ингхэм вспомнил историю об одном западном жителе Средиземноморья, увезенном далеко от своей деревни. Этот человек представлял собой только то, чем он был, — по мнению его семьи, друзей и соседей — простым отражением их мыслей о нем, а без них он стал никем и сошел с ума. Истина или ложь, подумал Ингхэм, — это то, что думают об этом окружающие тебя люди. Это куда более верно, чем занудная проповедь НОЖа об американском наследии.

НОЖ считал, что одни люди вырабатывают моральный кодекс, по которому должны жить другие. Но справедливо ли это? И до какой степени этот кодекс может оставаться неизменным, до какой степени он может действовать, если окружающие тебя люди не соотносят его со своими моральными принципами? И поскольку этот вопрос не относился всецело к проблеме Деннисона, Ингхэм снова возвращался за пишущую машинку и продолжал печатать свой роман. Теперь у него набралось уже больше двухсот страниц. Доживая в этих комнатах вторую неделю, он наслаждался тем, что работа над книгой двигалась столь успешно.

Затем, в пятницу, пришло срочное письмо от Ины. Ингхэм старался не думать о ней, не надеясь получить письмо раньше чем через несколько дней, но теперь заметил (машинально, в силу привычки), что она, видимо, ответила сразу же, как получила его письмо, в котором он сообщал ей свой новый адрес. И он прочел следующее:

« 8 августа 19…

Мой дорогой Говард!

Изменение твоего адреса явилось для меня неожиданностью. Как я поняла из твоего письма, ты собираешься остаться там еще на какое-то время, поэтому я и удивилась. В любом случае ты упоминаешь о месяце. Кстати, я рада, что твоя работа над книгой идет успешно.

У меня полная апатия, и я не нахожу себе места, с этим ничего не поделаешь, или это просто я ничего не могу с этим поделать. Одним словом, я решила, что могла бы повидаться с тобой. У меня есть две недели отпуска, и я уверена, что смогу выторговать себе еще и третью. Я очень хочу тебя видеть — а если мы с тобой расцарапаем друг другу физиономии или придем к выводу, что между нами все кончено, я всегда смогу уехать в Париж. Как мне показалось, ты здорово прирос к этому месту, и мне до смерти хочется увидеть его. Я заказала билет на «Пан-Америкэн», рейс 807, прибывающий в Тунис в воскресенье, 13 августа, в 10.30 утра. Ночной рейс. Если ты хочешь, чтобы я что-нибудь привезла тебе, то напиши.

Я надеюсь, что мой приезд не будет для тебя неприятным сюрпризом. Я просто не могу поехать куда-нибудь в Европу или Мексику и уверять себя, что это то, что мне надо, чтобы расслабиться. Мне бы хотелось сказать тебе что-нибудь веселое. Привожу одно из нью-йоркских замечаний, на случай, если ты еще не читал его: «Некоторые из моих лучших друзей — арабы».

Я надеюсь увидеть тебя в аэропорту Туниса. Но если ты по какой-то причине не сможешь меня встретить, я сама отыщу дорогу в Хаммамет. Всего тебе самого доброго, мой любимый,

Ина ».

Ингхэм был ошарашен. Он на минуту не поверил своим глазам. Ина здесь? В этих комнатах? Ради всего святого, нет! У нее лопнут глаза от удивления! Разумеется, он подыщет ей комнату в отеле.

В воскресенье. Это уже послезавтра. Ингхэм хотел немедленно бежать наверх и поделиться новостью с Иенсеном. Но Иенсен ничего не знал об Ине.

— Черт возьми, — тихо выругался Ингхэм и сел обратно за стол с письмом в руке. Ему нельзя мешкать с поиском комнаты. В августе здесь все забито туристами.

Ингхэм запер наружную дверь, чтобы фатьма — так называемая уборщица, девочка-подросток, которая раз или два на неделе заглядывала к ним, когда ей вздумается, — не могла бы сейчас зайти. Он схватил стоявшее рядом с туалетом ведро, из которого они устраивали себе душ. Оно всегда стояло под краном, собирая капли. Ингхэм попытался отвернуть кран, но тот оказался так туго затянут — а может, наоборот, открыт до отказа, — что у него ничего не вышло.

— Что за спешка? — крикнул ему из окна Иенсен.

— О, разве я спешу? — Ингхэм оставил кран в покое, сунул ведро на место и с беззаботным видом направился к себе, вытираясь полотенцем.

Ингхэм получил комнату с ванной в «Ла Рен де Хаммамет» в субботу после обеда. Последнюю, как сообщил ему клерк, хотя Ингхэм не больно ему поверил. Это был номер на двоих, за два динара восемьсот, включая завтрак на одного. Ингхэм чувствовал себя теперь несколько лучше. Он вышел на улицу к своей машине, даже не побеспокоившись справиться насчет корреспонденции.

В этот день он тоже работал, но не с такой самоотдачей, как обычно.