Андерс Рослунд - Возмездие Эдварда Финнигана

На площади дул холодный ветер, они шли совсем рядом, Эверт указал в ту сторону, куда они направлялись, и тихо сказал:

— «Гёталандский погребок». Ни разу здесь не бывал.

Она заметила, что он волнуется: от властности, которая удерживала всех в полицейском управлении на почтительном расстоянии от комиссара Эверта Гренса, не осталось и следа. Теперь он совсем другой, в костюме и при галстуке и в первый раз за двадцать пять лет собирается потанцевать с женщиной. Хермансон все понимала и старалась помочь ему вновь расправить плечи и смело глядеть людям в глаза.

Они оставили пальто в гардеробе. Гренс вновь почти смущенно повторил, какая она красивая, и покраснел, когда Хермансон взяла его под руку и сообщила, что он очень элегантен в этом костюме.

Был вечер среды посреди утомительной январской недели, до зарплаты еще долго, а рождественское и новогоднее похмелье все еще давало себя знать, однако зал оказался почти полон. Хермансон огляделась с удивлением и любопытством — посетители большей частью были вдвое ее старше. И все такие веселые — на танцполе, в баре, за столиками с антрекотами на тарелках, все исполнены радостного предвкушения — они пришли сюда, потому что хотели, чтобы жизнь на время снова сделалась простой и ясной и можно было посмеяться во весь голос и, обнявшись с кем-нибудь, потеть вместе на четыре четверти.

Оркестр и танцующие теснились под мощным прожектором на просторном деревянном танцполе чуть в стороне. Эверт узнал музыку, «О Кэрол», он слышал ее по радио, и на короткий, едва уловимый миг некое чувство затрепетало внутри, как бабочка, и Гренс успел догадаться, что это — счастье. И, шагнув вперед, качнулся из-за хромоты, так что со стороны казалось, словно он собрался танцевать.

— Уже, Эверт?

Хермансон рассмеялась, Гренс пожал плечами и сделал еще шаг вперед. «О Кэрол, ты прекрасна, как летний день!» Они добрались до бара и немного потеснили тех, кто уже порядком там подзадержался. Гренс заказал пиво себе и Хермансон, а потом попытался, лавируя между нарядными людьми, не разлив, донести его к свободному столику.

— Они играют с конца шестидесятых. Я уже пару раз танцевал под их музыку.

Эверт Гренс указал на оркестр — пятеро немолодых мужчин в черных костюмах с рубашками навыпуск. Он заметил, что им, видимо, и самим нравится здесь, и они искренне улыбаются со сцены. Как только это им удается — вечер за вечером те же самые аккорды и те же самые тексты.

— «Тоникс». Так они называются. Десять раз попадали в шведскую десятку. Девятнадцать пластинок. Представляешь, Хермансон? Их музыка задевает за живое.

Они прихлебывали пиво и рассматривали собравшихся, пару раз переглянулись. Вдруг стало трудно найти тему для разговора. Говорить об оркестре или посетителях не хотелось, о работе — тем более, и тут стало ясно, сколько лет их разделяет и как мало на самом деле они друг друга знают.

— Хочешь потанцевать, Эверт?

Она явно хотела потанцевать и уже было поднялась.

Он прислушался, «Ты — весь мой мир», хорошо, это подходит.

— Не знаю. Пожалуй, нет. Чуть позже.

Они еще выпили, еще поглазели на публику, а потом Мариана осторожно спросила, о ком он печалится. Ведь это видно, она догадывается, что он печалится о какой-то женщине конечно же.

Эверт немного помолчал. А потом заговорил, и заметил про себя, что делает это впервые. Он рассказал о женщине, которой было когда-то столько же лет, что и Хермансон, она была его сослуживицей, и они нашли друг друга, это было так просто, так ясно, пока всё не полетело к черту.

Потом он умолк, и она больше не спрашивала.

Они допили то, что оставалось в бокалах, и Эверт уже собрался пойти и заказать еще, но тут зазвонил его мобильник. Он беззвучно, одними губами произнес «Свен», и она кивнула. Через пару минут разговор закончился.

— Объявился наконец тюремный врач. Он обследовал Шварца, а потом послал его на рентген в Санкт-Йоран. Всё как я и ожидал. С сердцем у него полный порядок. Молодое и здоровое. Ни следа никакой кардиомиопатии.

Хермансон придвинула свой стул чуть поближе к столу, когда мимо в сторону танцпола протиснулся внушительных габаритов мужчина под руку с не менее крупной женщиной. Она с любопытством следила за парой взглядом, как они, обнявшись, скользят в медленном танце.

— Значит, диагноз был ошибочным.

— Если то, что он рассказал, правда, то разрази меня бог, если диагноз не был преднамеренно ошибочным. Они вызвали у него болезнь с помощью лекарств. Чтобы потом сделать медицинское заключение. И иметь разумное объяснение, почему молодой парень в один прекрасный день взял и умер на полу в своей камере.

Одна медленная мелодия сменилась другой, такой же медленной. Теперь и Гренс следил за парой, которая только что прошла мимо, они все еще танцевали обнявшись.

— Если мы все-таки сомневаемся, если хотим окончательно убедиться, он предлагает провести еще одно обследование, называется биопсия сердца. Но объяснил, что это немного рискованно. Я попросил Свена передать ему, чтобы он пока повременил с этим.

Он усмехнулся.

— Черт, Хермансон, как они ловко все устроили! Заранее, за много месяцев, соорудили ему такое серьезное заболевание!

Они немного посидели молча, подождали, пока закончится медленная мелодия. Затем Хермансон вдруг встала, поспешила к танцполу, пробралась среди пар, которые стояли и ждали начала следующей песни. Гренс увидел, как она разговаривает с одним из исполнителей — тем, кто пел и играл на гитаре, у него были длинные белые волосы, — а потом направилась назад и встала у стола.

— Теперь пошли танцевать, Эверт.

Он хотел было отказаться, но тут услышал, что заиграл оркестр. Сив. «Тонкие пластинки». Его самая любимая.

Он посмотрел на Хермансон, покачал головой и рассмеялся, громко, раскатисто. Мариана подумала, что в первый раз слышит такой его смех — сердечный, настоящий, когда радость идет из самого нутра.

Она взяла его за руку, когда они шли к танцполу. Эверт все еще смеялся.

Он знал все слова, каждую паузу, смены тональностей и был уверен, что сможет двигаться в такт и не будет казаться неловким, и хромота ему не помешает. Как давно он не стоял вот так, среди по-настоящему счастливых людей, как давно не прикасался к женщине, которая не была подозреваемой в преступлении и не лежала мертвая на столе для вскрытия в отделении судебной медицины. Он посмотрел на Хермансон, на ее лицо. На миг он помолодел на тридцать лет — на него смотрела та, другая женщина, он обнимал ее и вел в танце под музыку оркестра.

Они станцевали еще два раза — под какую-то медленную мелодию, которой Гренс раньше никогда не слышал, а потом под что-то побыстрее, в духе американских шлягеров шестидесятых.