Алексей Кленов - Зуб дракона

Потрясенный увиденным, я подошел к медсестре, которая, едва скользнув по обезумевшей женщине взглядом, продолжала спокойно перебирать бумаги на столе, и спросил осевшим голосом:

— Что с ней?

Подняв голову, сестричка еще раз, равнодушно и привычно, посмотрела вслед воющей женщине, увлекаемой в конец коридора санитарами, и без прежней любезности, суховато ответила, явно обиженная на меня:

— Эта? Сумасшедшая. Перерезала себе вены, да по глупости прямо в постели. Сожитель успел іскоруюі вызвать, откачали. А она очнулась, уже у нас, разбила капельницу и осколком снова себе все располосовала. Приходится к кровати ремнями привязывать и на перевязки под конвоем водить. Говорят, сына у нее убили, нашелся же какой-то подонок… А ее в психушку будем оформлять, не наша клиентка.

Она снова уткнулась в бумаги, а я вдруг почувствовал почти непреодолимое желание сорвать с себя погоны, обжигающие мне плечи.

От моего радужного утреннего настроения не осталось ни малейшего следа. Я медленно спускался по лестнице, позабыв про лифт, тяжело переставляя ноги в яловых сапогах, ставших вдруг чугунно-тяжелыми, и тщетно пытался избавиться от навязчивого видения: падающего на колени Игорьку умирающего Вовчика и его матери, глядящей на меня пустыми и невидящими глазами. Эти обезумевшие глаза вновь и вновь возникали передо мной, как я ни пытался от них избавиться, и, казалось, будут теперь неотступно преследовать меня всю жизнь. В голове настойчиво билась одна мысль, не дающая мне покоя: неужели эта обезумевшая старуха и есть та самая женщина, с которой я говорил всего несколько дней назад? Впервые за последние пять лет я подумал, что ужас, который я пережил при сообщении о Валиной смерти, может испытывать, кроме меня, кто-то еще…

Спустившись на первый этаж, я вышел на улицу, расстегнул китель и сорвал душивший меня, как удавка, галстук. Закурив, я побрел грузной походкой в сторону своей машины, тупо и тяжело ворочая мысли в звенящей голове. Ничего во мне не осталось. Ни радости, ни огорчений, ни жажды деятельности. Только леденящая кровь тоска и усталость. Я даже не представлял себе, что я сейчас стану делать и куда поеду. Надо бы вернуться в управление и узнать результат проверки камеры хранения на вокзале. Надо заняться блондином и Ремневым и действовать по горячему следу. Надо выяснить, наконец, какая падаль из наших и есть те самые іушиі, о которых говорил блондин… Надо, надо, надо… Да ни хрена мне не надо. Напиться вдрызг и забыть обо всем на свете, вот что мне надо. Хоть ненадолго забыться. Забыться, чтобы не слышать этого несмолкающего воя в ушах, не видеть перед глазами безумной старухи с расцарапанным лицом и не думать, что я тому виной. Не думать об умирающем Дронове и мертвом Танаеве. О разговоре с Дорониным и о чемодане с наркотиками. Ни о чем. Ничего мне не надо. Ни-че-го. Все, что я делаю, — блеф, мыльный пузырь. Какой прок от того, что я ловлю, изымаю, обезвреживаю и защищаю? Какой, если, кроме отчаяния и горя, я ничего не сумел посеять в людских душах? Не кто-то, не какой-то абстрактный опер, а именно я, Валька Безуглов. Кто мне даст ответ на такой простой вопрос? И есть ли он вообще, этот ответ?

Завернув за угол поликлиники, я вдруг резко остановился и выронил от неожиданности недокуренную сигарету. По аллейке, ведущей ко входу в поликлинику, неторопливо шел Игорь, с перевязанной левой рукой на подвязке, слабо улыбаясь и кивая головой щебетавшей что-то Маше, идущей рядом с ним рука об руку. В голове у меня испуганно метнулась мысль, что здесь не обошлось без какой-нибудь чертовщины, и первым моим желанием было заскочить обратно за угол, но было уже поздно. Игорь тоже заметил меня, остановился и несколько секунд молча и, как мне показалось, враждебно смотрел на меня. Я нерешительно топтался на месте, не зная, как поступить. В какой-то момент мне показалось, что Маша хочет подойти ко мне, но Игорь на корню пресек ее робкую попытку, резко схватив девушку за руку и увлекая ее вслед за собой. Они торопливо и молча прошли мимо меня и скрылись за дверью. Игорь даже не кивнул мне!!!

Я стоял на прежнем месте. Молчал. И даже не думал ни о чем. Просто стоял и молчал, не испытывая никаких желаний и чувств, кроме всепоглощающей тоски. Внутри меня было пусто и холодно, как в давно прогоревшем камине, и только смрадно пахло старым, седым пеплом…

Сев в машину, я навалился грудью на руль и тут же поднялся от нудного сигнала своей ідевяткиі, который срабатывал от малейшего прикосновения. Внезапно я почувствовал озноб, хотя щеки у меня горели. Только теперь я обратил внимание на то, что сердце бешено колотится, словно я только что взбежал на пятый этаж с мешком на спине. Голова адски разболелась, и я с тоской подумал о недопитой бутылке водки, оставшейся дома. Дома, дома… Ведь дома же Валя, как я мог забыть об этом! Надеюсь, что она никуда не ушла, хотя мы ни о чем и не договаривались. Я поеду к ней, потому что ехать мне больше не к кому. Но просто невыносимо быть одному. А озноб не проходил. Я запахнул на себе китель и стал застегивать непослушными руками пуговицы. Петли ускользали из-под холодных пальцев, и я изрядно намучился, пока, наконец, застегнул китель на последнюю пуговицу. Вставив дрожащей рукой ключ в замок, я завел двигатель и уже хотел тронуться с места, как запищала рация. Позывные были мои. Взяв рацию, я переключился на передачу и с усилием пропихнул через пересохшую глотку:

— Слушает ідесятыйі.

Возбужденный голос Плотникова перебил все помехи и заставил меня поморщиться.

— Валентин, мать перемать! Ты был прав, мы нашли его!

— Кого его?

— Да чемодан же! Я тут же взвесил, в багажном отделении, и знаешь, сколько там? Двадцать восемь килограммов! Опий сырец. Ну, откинь на вес чемодана, и грубо получится килограммов двадцать пять…

Каждое слово капитана ударяло меня по голове пудовыми молотками, и я резко убавил громкость. Приглушенный голос Плотникова продолжал ликовать:

— Ты представляешь, что это такое?! Это же охренеть можно! Ни разу не помню такого улова. Сейчас расколем эту парочку, задержанную тобой, и мы таких дел наворочаем!

Я не разделял его восторга. Мне было не до дел. И не в состоянии я был ничего ворочать. Снова переключившись на передачу, я вяло пробурчал:

— Давайте без меня.

Голос Плотникова стал растерянным:

— Как это — без тебя? А ты куда денешься? Ты думаешь, что говоришь? Это же теперь твое дело, твой успех. Ты что, офонарел?

— Мне плевать. Я болен и беру бюллетень. Так и передай Доронину. Конец связи.

— Вал…

Я щелкнул тумблером и рация смолкла. Все, нет меня. Я ложусь на дно, и мне плевать, что там будет дальше. Я устал. Выдохся. Умер. Без вести пропал, наконец. Что угодно, только бы не слышать и не видеть никого сейчас.