Степан Янченко - Утраченные звезды

— Спасибо, добрый молодец, когда-то и я точно так же поступал перед немощью других, а теперь — видишь ты, — он поднял клюшку как виновницу его беспомощности, и стал протискиваться с площадки в проход. Перед ним, вжимаясь в общую массу тел, расступились. Потеснившись, дали место и Золотаревым и как-то незаметно подтолкнули Татьяну в проход, Петр встал за ней.

Татьяна, всю жизнь ездившая общественным транспортом — троллейбусом и автобусом, привыкла к тому, что задние площадки всегда наполнялись пассажирами битком, как правило, молодыми мужчинами и парнями и все были, как на подбор, сильными. Она так же заметила, что здесь всегда соблюдалась вежливость и уступчивость, а когда надо, проявлялся молчаливый повелительный обжим для плохо державшихся на ногах или пытавшихся нарушить трезвый порядок и правила задней площадки.

Старик-инвалид, протиснувшись в проходе, остановился, держась свободной рукой за спинку сиденья, на котором полуразвалился молодой человек, правда, с бледным, усталым лицом, а ночная смена легко угадывалась по лицу и глазам человека. Но старик, переживший не одну тысячу томительных ночных бдений, с полным правом прицелился на парня:

— Может, уступишь старому инвалиду? А то развалился господином, а здесь ведь — троллейбус, а не господская гостиная.

Молодой человек устало посмотрел на старика с полной отрешенностью на бледно-сером лице, с заметным усилием уморенного человека поднялся, говоря:

А я и есть — господин.

— Господа разваливаются в мерседесах и фордах, — ворчливо заметил старик, с кряхтеньем усаживаясь на освободившееся место. — 0, Господи, твоя воля, жили раньше как люди, все — товарищи друг другу, и — на тебе, одни — господа, другие — не поймешь кто.

— Как не поймешь? — обернулась к нему бледнолицая, но с подкрашенными скулами, светловолосая сердитая соседка. — Мы теперь для них — быдло.

— То-то, я и думаю, — хихикнул старик, — раньше, бывало, меня примечали; садись старик или папаша, а ноне: посторонись, старик, не путайся под ногами. Слышите: сторонись, не путайся тута, он, дескать, молодой, сытомордый, в господа торопится.

Его ворчание слушали молча, с ироническими улыбками, а после очередной остановки, когда новая толкотня уплотнилась, тотчас заговорили на начатую тему.

— Нынче шибко стали приучать нас к господам.

— Да и не очень-то успели.

— Чего ж там? Сами-то господа пока что свое приученье тихо делают и то меж собой.

— Зато слуги стараются по телевидению и по радио. Товарищ не услышишь, хотя вроде, как и не запрещается.

— Само общество пугливо шарахнулось от товарищей — вроде как гусь свинье не товарищ.

— Да окликни господина товарищем, он шарахнется от тебя, как от прокаженного, если только пинком не даст.

— А вы заметили, что те, которые в господа уже одной ногой вступили, особенно о том не шумят?

— А чего им горлом шуметь? За них вон вся загородная округа шумит с трехэтажных дворцов с металлическими кровлями, расцвеченными балконами и широченными лоджиями.

Тот, кто это произнес с кипящим злом, ничего нового, даже в смысле демонстрации зла, не сказал: все видели, как ускоренно, будто в специальном марафоне, застраиваются и благоустраиваются городские окраины головокружительно роскошными дворцами вычурной архитектуры по проектам, выписанным из зарубежья.

На несколько минут разговор запнулся, будто от удивления, и в троллейбусе на короткое время воцарилась задохнувшаяся тишина. И было как-то удивительно: только что звучали насмешливые, ироничные и злые голоса о господах и вдруг умолкли, словно люди шапки сняли перед дворцами. Но вот вдруг на задней площадке кто-то рассмеялся молодым, задорным голосом:

— Господские гетто! Обычно в буржуазных странах окраины городов обживают бедняки, украшая их своими трущобами, а в российских городах загородные окраины облюбовали господа для своих дворцов. Уже одно это говорит, что российский капитализм строится шиворот на выворот.

Возмущенный женский голос снова повел сердитый разговор:

— В газетах пишут: по 80 — 100 миллионов господские трущобы стоят. Спрашивают: из каких таких заработков накопили за годы реформ? Тут на хлеб сбиваешься, а они…

— А чего спрашивать: из зарплат — не из зарплат? все оттуда — из вашего кармана… тьфу! — громко плюнул пожилой мужчина с бледно-серым цветом кожи на лице, плюнул на простонародную доверчивость, на людское сомнение в том, что на смену высоко морально-нравственного советского жизнепонимания на российскую землю возвращается безнравственный, аморальный мир с эгоистическим двигателем наживы путем обмана, ограбления, эксплуатации простых людей труда, наконец, плюнул на ослепленное, очумелое равнодушное терпение к мироедам со стороны трудящегося российского люда.

Вглядываясь в изможденное лицо зло сплюнувшего человека, Петр вдруг почувствовал болезненный укор своей совести, но этот укор был не от равнодушия, не от слепого терпения, а от беспомощного бессилия, и неожиданно для себя еще раз сделал вывод: Но в одиночку ничего не добиться, надо организовываться. А разговор продолжался:

— А ведь верно: стотысячная зарплата нашего директора, не от нашей ли мозоли отколупывается, за что и господином директором величается?

— Господин директор — это звучит! Не то, что господа рабочие, — расхохотался и тот парень, что уступил место старику. — Ну, еще — господин мастер…

— Что, видно, допекли?

— Довели, а не допекли: по три ночи в неделю сверх нормы вкалываю, а зарплату господа четвертый месяц не платят.

— Бросил бы этих господ.

— Бросишь, а куда подашься? — горько откликнулся парень. — От одного господина к другому?

Как бы с намерением вывернуть горячую боль кто-то от передней площадки надтреснутым голосом проговорил:

— Что сам президент в своих обращениях к дорогим россиянам ни разу еще не употребил слово господа? С чего бы так?

— Равно, как и слово товарищи не выговаривает, — пошли переговоры между площадками. — Чует кошка, чье сало слопала. Вот и боится президент показать, как расслоил народ на господ и бесправных нищих. Понимает: весь народ к господам, не отнесешь в наших, российских, понятиях, а чужим трудовому народу боится открыться — все-таки всенародный, вот и вертится, как змей на сковороде.

В троллейбусе дружно рассмеялись, а над президентом только дружно и посмеяться, — чем еще рассеять злость на него? Может, обманутый народ и понял, что его обманывают, но все-таки соглашается на обман, — иначе бы воспротивился, — вот чудо! А может, этим облегчается угнетение душевное в народе от негодования на свою глупость, позволившую себя обмануть человеку, не заслуживающему не только доверия, но и уважения.