Степан Янченко - Утраченные звезды

Очередная остановка позвала многих пассажиров на улицу, в троллейбусе стало свободнее, но и продолжение разговора о господах и слугах уже не возникло.

Петр и Татьяна ехали дальше. В течение всего дорожного разговора пассажиров они с улыбками пересматривались друг с другом, отвечая на реплики своим молчаливым согласием, а когда реплика была более язвительной, Татьяна улыбалась шире и в знак согласия наклоняла голову. Вообще, разговор в троллейбусе сплетался как бы приперченный, отчего большинством пассажиров поддерживался согласием и одобрением. А о господах поговорить в присутствии большого количества разных людей, возможно, и тех, кто стоял близко к господам, было в самый раз.

Но Петр из прошедшего в троллейбусе разговора вынес свое наблюдение. Он увидел, что за всеми этими, в основном, ироническими и даже саркастическими словами, которыми перебрасывались случайные, но одинаково мыслящие попутчики, — скрывалась какая-то особенная характерность — не было ни злобивости, ни негодования, ни возмущения, а витала лишь грустная ирония, какой большинство людей окрашивало свою обреченность или безысходность. Или они, — делал вывод Петр, — сами себе демонстрируют то, что они выходцы из другой жизни и из другого мира, где ничего подобного они не испытывали — ни обреченности, ни безысходности — и теперь здесь, в этом чужом и непонятном им мире, с господами и слугами, они стоят выше силой насаждаемого образа жизни и будут жить по-своему, по тому принципу, что вынесли, из того мира, из которого пришли.

Петр вдруг вспомнил, как с приближением дня 12 июня, который непонятно зачем назвали Днем независимости России, он слышал, как по радио и телевидению какие-то люди, утомляя его слух и насилуя мозг, целыми днями и вечерами, не умея разъяснить, талдычили о какой-то независимости России, сдавая ее с потрохами Западу, произносили кислые призывы к людям приходить к согласию и примирению. Петр, однако, исподволь заметил, что эти призывы не трогали людей, они витали где-то над головами вверху, как завитки пыли и мусора, поднимаемые ветром, не задевая людей, потому что жизнь, насильно и принужденно выстраиваемая, работала в ином направлении, в направлении непримиримых противоречий.

Ему было непонятно, к чему так назойливо произносились все призывы к людям, которые на что-то неведомое однажды уже согласились, со всем примирились, даже вроде как привыкли ко всему, что с ними вытворяют, и всем гуртом толпятся в местах, где им указано и где страшно неудобно, тяжело, голодно, но они молчат в ожидании, что их поймут, должны понять, и сделают что-то такое, что их враз освободит от душевного и физического гнета. Ну, а пока они только иронически посмеиваются над тем, что с ними происходит по недоброй воле президента, бесконтрольного и всевластного, обещающего невесть какое будущее.

Хотя почему неизвестное? Он, Петр Золотарев, до конца все уже понял: у него и у его детей все отобрали, кроме птичьей воли. Но птицу защищает сама природа, создавая для нее то здесь, то там защитный уголок. А для него то, что должно было защищать его от невзгод жизни, — государство, напрочь отказалось от такой обязанности — защиты и покровительства, как не от своего дела, неспособное защитить даже самое себя.

Петр, увлекшись своими мыслями, на какое-то время забыл о жене, спохватившись, он поймал ее руку и прижался к ней, делая вид, что его теснят пассажиры. Татьяна улыбнулась ему доброй улыбкой и шепнула:

— Прислушайся.

Петр оглянулся на заднюю площадку, к которой стоял спиной, и где по-прежнему теснились молодые мужчины. Между ними происходил оживленный разговор, в нем возвышались два голоса, которые и вели свою тему более подкрашенными тонами: один голос, хорошо поставленный и уверенный, принадлежал мужчине лет под пятьдесят с приятным, слегка скуластым лицом, с коротко постриженной, седеющей головой, другой мужчина был моложе лет на десять своего товарища, с искрометными черными глазами, с гладкой, ухоженной прической. Они говорили с явным расчетом, что их слушают. Петр стал ловить их голоса.

— А как вы думаете, неужели договор об общественном согласии приводит к столь глубокому примирению.

— К глубокому равнодушию, безразличию — да, но не к примирению, — возразил старший мужчина.

— Вот это-то и удивляет, — помолчав секунду, заговорил чернявый, косым взглядом стрельнув по сторонам, — слушают ли их. Их слушали. — Неужели все мы, трудящиеся граждане, которые при Советской власти не терпели ни малейшей чиновничьей несправедливости, в раз, в одночасье, как заколдованные или очумленные либерал-демократами, смирились со всеми безобразными несправедливостями и приняли их утверждение как должное, словно только и ждали унижения и угнетения?

— Этим молчаливым примиренчеством людей труда и пользуются досужие и дюжие люди от ельцинского режима, чтобы еще крепче околпачивать простых тружеников, а себе обеспечивать господское положение, — не задумываясь, отвечал старший мужчина и приветливо улыбнулся глядевшим на него с ожиданием окружающим пассажирам.

Петр видел, что его улыбка была признательностью за внимание к их возникшему разговору, за молчаливое поощрение открытой для всех обоюдной беседы. Как бы отвечая на внимание пассажиров, старший, ведущий разговор, после очередной остановки продолжал:

— Видите ли, по моему мнению, существует непреложная зависимость, состоящая в том, что, если государство со всеми образующими его органами и институтами борется с безобразиями, само не допускает безобразий, то непримиримы к ним и граждане этого государства, а если противно этому государство само терпит, более того, порождает и поощряет безобразия в государстве, то и граждане относятся к ним, если не с согласием, то с терпимостью постороннего наблюдателя.

— Выходит договор об общественном согласии и примирении, какой Ельцин навязывает народу, и имеет такую цель: дескать, мы будем безобразничать, морочить вам головы, морить вас голодом и болезнями, а вы примиритесь с тем, — вдруг встрял в разговор высокий мужчина с ёжистыми прокуренными усами и весело иронически рассмеялся. И может быть, глядя на него, многим подумалось: возможно, так легче уберечь себя от всех безбожных безобразий, творимых высшей властью, ежели на них отвечать ироническим смехом.

Скуластый мужчина, который, видно, и вел нить беседы, внимательно посмотрел на рыжеусого, поощрительно улыбнулся и сказал:

— Спасибо за понимание и поддержку — так оно, скорее всего, по вашему пониманию и совершается. Но мы должны вникнуть в то, какая цель у государства за всеми маневрами против людей кроется. За вашей терпимостью легко и беспрепятственно в общество приходит социальное неравенство, которого в советское время не было. А это значит, что одни люди обязательно попадают в экономическую зависимость к другим, чего советские люди не знали и представления о нем не имели. И до сих пор мало понимают, что такое экономическая зависимость от хозяина-собственника, причем зависимыми становятся как раз те люди, которые меньше всего должны быть зависимыми — рабочие, трудовые люди. А за экономическим неравенством следует неравенство социальное, политическое. С помощью буржуазного государства весь трудовой народ становится общим заложником, общим слугой хозяев капитала — владельцев всех богатств страны и нашего с вами труда, труда рабочих, крестьян и той же самой интеллигенции.