Степан Янченко - Утраченные звезды

Вместо прямого ответа Петр с явным для Татьяны удовольствием рассказал, как он будто мимоходом попадал несколько раз на заседание партбюро в штабе, под который они облюбовали одну из скамеек в аллее к проходной завода. Рассказал и о том, как его пригласили на партийное собрание, где обсуждался вопрос об организации первомайского митинга, и что все на собрании его встретили доброжелательно, по-товарищески. Полехин персонально пригласил его прийти на митинг вместе с женой, которую, дескать, он и другие хорошо знают и уважают. Последнее Петр прибавил от себя, чтобы поощрить и поблагодарить Таню за согласие пойти на митинг вместе с ним.

Татьяна почти с ликованием выслушала рассказ Петра как свидетельство того, что в нем пробудилось нечто такое, что внесет в его жизнь новую, важную для него цель, отчего он признает себя, как и раньше, нужным общему делу, многим людям, и это окрылит его душу и тем самым облегчит груз, который навалили на нее реформы.

Таня обеими руками сжала его плечо, приложила к нему свою голову и, глядя ему в лицо счастливыми глазами, молитвенным голосом прошептала:

— На такие дела, Петя, я всегда пойду вместе с тобой, я всегда буду с тобой при таком деле.

Он взял ее голову в ладони, прижал к своей груди, словно хотел, чтобы Таня услышала прыгающее биение его сердца, потом слегка отстранил ее и жарко поцеловал в трепещущие губы.

Утром они нарядились по-праздничному, как уже давно не наряжались. Петр надел белую рубашку, серый костюм, который еще уцелел от реформ, повязал галстук, Татьяна — темно-сиреневое платье из тонкой шерсти и даже брошку приколола на грудь, чуть тронула себя духами, и они с торжественным настроением вышли из квартиры, как это всегда было в советское время. На улицах не было ни праздничного убранства, ни многолюдного движения нарядных людей, ни бравурной праздничной музыки, лишь деревья накинули на себя светло-зеленую вуаль, да яркое веселое солнце окрашивало будничную серость, Но Золотаревы шли к месту проведения митинга с праздничным, приподнятым настроением, уверенные в том, что идут на место, где должно происходить солидарное сближение пролетарского духа рабочих.

Митинг собирался на площади перед Дворцом культуры завода. Золотаревы подошли, когда бортовой автомобиль, приспособленный для трибуны и украшенный первомайскими лозунгами, уже был окружен большой плотной толпой рабочих, а люди группами и в одиночку еще подходили и подходили. Над толпой то здесь, то там разворачивались и поднимались красные знамена и флаги. Два красных бархатных знамени, извлеченные, вероятно, из тайного хранилища, были укреплены на автомашине. Среди собравшихся уже шли оживленные беседы, из которых можно было понять, что на митинг пришли рабочие и с других заводов.

Татьяна отметила среди собравшихся большое количество женщин, это вызвало у нее радостное удовлетворение. Она и ждала, что митинг, приуроченный к Первомаю, призовет и женщин. Она подумала, что митинг не будет чисто праздничным и торжественным, а будет митингом протеста против существующего режима и его порядков — бесправия трудовых людей, их безработицы и нищеты, особенно по отношению к женщинам, на которых, прежде всего, легла вся тяжесть режима президентской власти. Об этом женщины только и могут заявить на митинге своим массовым присутствием.

— Эх, дела пошли! Не хозяева мы теперь ни на заводе, ни в городе: пройти в праздник колонной по улице и то власти не разрешают, — сказал рядом стоящий пожилой мужчина.

— Куда там! На митинг пробираемся по одиночке, как когда-то в царской России на рабочую маевку.

— А мы нынче и есть в царской России, только цари разные — там был Николай, здесь — Борис.

— Как, бывало, весело проходили первомайские демонстрации — с праздником в душе и на сердце, а после веселые компании и застолья.

— Дома отдыха и профилактории до рассвета шумели музыкой и песнями.

— И зарядка для всей жизни была!

— Отпелись, братцы, и отыгрались!

Голоса были разные и люди говорили разные, но в одном тоне — то с задушевностью, то с грустью о потере. Однако прозвучал и другой голос:

— Забыли, как на те демонстрации праздничные под расписку собирали, а попробовали бы тогда на митинг не собраться… — это сказал мужчина лет под сорок с плотной фигурой, с краснощеким лицом, на котором играло выражение уверенности и самодовольства.

Петр посмотрел на него с презрением: человек злонамеренно врал. Петр превосходно помнил, как с удовольствием ходил на праздничные демонстрации — с радостным, торжественным чувством, и веселился, и пел от души вместе со всеми, и взлетал всем внутренним существом своим в просторы сияющего поднебесья. И если испытывал какое-то чувство понуждения, так это было чувство влечения на соединение с могучим духом коллективизма, на единение добрых, чудеснейших, прекраснейших человеческих сердец. Татьяна, державшая руку мужа, внезапно почувствовала ее нервную дрожь и прижала ее к себе, как бы удерживая его от вступления в спор.

Но Петра опередили. К краснощекому злопыхателю повернулась широкоскулая, веснущатая женщина с яростно пылающими глазами и с тем решительным выражением, каким обычно отличаются натерпевшиеся горя женщины.

— А зачем мне надо было тогда митинговать? Что, у меня работы не было? Зарплату мне не выплачивали? В больницу меня без десятков тысяч не пускали? Или детсад перед моими детьми закрывали? Не морочь людям голову, не пудри нам, рабочим, мозги, хватит со своего демократического одеяла пыль нам в глаза трясти, продрали мы уже свои глаза от ваших ядовитых плевков в наше советское прошлое, — отчаянно наступала женщина на краснощекого, и он под ее напором отступал задом, стараясь спрятаться за чужие спины, но от него отклонялись, и он оставался открытым в образующейся пустоте.

К нему протиснулся пожилой мужчина в светлом костюме и в светлых, должно, от прежних времен туфлях, с отложенным наверх воротом голубоватой рубашки. У него было бледное худое лицо человека, редко бывающего на солнце, с аккуратно подстриженной клинышком седеющей бородкой, голову венчала роскошная, но уже посыпанная мучнистостью седины шевелюра, коротко подрезанные усы открывали его рот с полными красными губами, они ярко выделялись между усами и бородкой и казались подкрашенными. И весь он выглядел парадно праздничным, и веселые карие глаза его светились добротой, зовущей к празднику. Он взял отступающего демократа за руку и заговорил мягким, хорошо поставленным голосом:

— Милейший, позвольте вам заметить, если вы митинги понимаете как проявление признаков демократии с повеления властей, то вы весьма и весьма ошибаетесь.