Степан Янченко - Утраченные звезды

Но в жизни все зараз не предугадаешь. Об этом и рассказала Марья:

— Однажды притащилась на рынок со своим товаром, глянула: а на знакомом месте нет моей подруги Евдокии. Муж на ее месте стоит перед кучечкой товаров, подошла, спросила, а он и отвечает совсем убитым тоном: Все, отторговалась моя Дуся… Видно, простудилась она когда-то либо в поездках, либо в стоянии за стойкой, а провериться, полечиться все недосуг было, вот и приключился туберкулез. Боюсь, плохо кончится, и все денежки, что наторговала, — тю-тю, на лекарства да на лечение. Это раньше советское государство оберегало людей от туберкулеза, да и других болезней, а теперь, при демократии — на все твое личное дело, твоя свобода от государства… Вот допродам остатки, что купят, да и шабаш с этой торговлей.

Марья Сергеевна помолчала, глядя за окно, возможно, и себя видела в торговой суете, потом достала внучку за ручонку, привлекла к себе, погладила по головке, хотела посадить девочку к себе на колени, но девочка попросилась отпустить, и Марья Сергеевна продолжала рассказывать:

— На другой день собралась навестить подругу и ужаснулась: ни румянца, ни здоровья, ни белозубого смеха на лице не было, а ее черные, глаза, что всегда сияли весельем, так поблекли, так поблекли, что, подумалось, теперь ее черные глаза только для того и есть, чтобы отражать черную пропасть на душе. И уже голос ее стал каким-то далеким и неживым, и она сказала этим чужим голосом: Bce, подруг, проторговалась я… Своей жизнью проторговалась… Не знаю, выйду ли отсюда на своих ногах, а тех тысяч, что навыручала на заморском барахле, уже нет, вылетели в один момент.

В уголках глаз Марьи Сергеевны собрались светлые слезинки, постояли, подрожали под ресницами век и упали на грудь. Марья протерла глаза согнутым пальцем.

— Смотрела я на Евдокию, — продолжала Марья Сергеевна, горестно кивая головой, — и понимала, что никакие слова сочувствия и утешения ей уже не нужны, и сердце у меня страшно тяжело упало, так и ушла от нее с тяжелым сердцем, шла и задыхалась от жалости и боли.

Она помолчала с болезненной, скорбной улыбкой, глядя куда-то в угол.

— Жива Евдокия? — спросила Татьяна Семеновна.

— Жива, слава Богу, но какой из нее теперь жилец с одним легким, — помолчав, с тяжелым вздохом ответила Марья Сергеевна, но тут же улыбнулась с грустной ироничностью. — Но сама я через неделю уже ехала по знакомому пути и еще два или три раза съездила в Турцию. Но вот при поездке, что стала и для меня последней, я почувствовала, что баулы мои стали мне не по силам, хотя были они такие по весу, как всегда. Спасибо, у компаньонов есть правила выручать друг друга, и мои баулы были заброшены в вагон сообща. Дома я отдохнула, но облегчения не почувствовала и на рынок тащить баулы не стало сил, тут я поняла: надорвалась. Пожаловалась мужу на свою немощь, он у меня чуткий и понятливый, тут же сказал: Хватит надрываться, купцами-капиталистами нам не стать, а здоровье угробишь. Не будем уподобляться вору, который чем больше ворует, тем больше его воровское дело затягивает. Хватит, проживем, как все честные люди, не в том счастье, какое хотели поймать. Да и люди не все же время будут такую жизнь нести и терпеть, должны же они когда-то опамятоваться и ударить по рукам разрушителей и грабителей нашего здоровья и сил. Долго и терпеливо успокаивал меня муж, чтобы я не горевала по делу, к какому приспособилась. Так я и сделала: сдала свое торговое место невестке, на которое она наняла себе помощника, и стала тоже помогать Софье, но это для меня — по-домашнему делу, да и не перегружаюсь, а как могу.

Они сидели на квартире Марьи Сергеевны, в окно было видно, как опускалось солнце, а правее по красному горизонту выдвигалось темное крыло тучи, розоватый сумрак вползал в комнату, и подошло время вести Людочку домой, где Марья Сергеевна ночевала за сторожа, и они втроем пошли к Людочке, а там соседствовала и Татьяна Семеновна.

Интимная беседа с портретом

А у молодых Шумеевых дела шли своим чередом, и они были довольны тем, как складывалась их жизнь, точнее, как уже сложилась их жизнь, и не желательны были перемены. Они были против новых перемен и возвращения в прошлое. Софья сказала Татьяне Семеновне, когда та напомнила о заводе, что теперь она и слышать не хочет о нем.

— Неужели в душу вам завод ничего хорошего не заронил, ну хотя бы чувство жизни большого трудового коллектива, или тот же несколько загадочный своей сложностью производственный процесс не всколыхнул вашу душу? — спросила Татьяна Семеновна и, вспомнив про Людочку, добавила: — Да вот и ребенок ваш в заводском детсадике весь день находится.

— Для ребенка мы место в детсаду всегда купим, — отпарировала Софья с намеком на то, что у нее уже есть возможности обойтись и без завода, и в подтверждение с улыбкой добавила: — Жизнь, Татьяна Семеновна, по крайней мере, для меня, в другую сторону повернула.

Татьяна Семеновна хотела, было возразить Софье, что она заблуждается. Что своей так называемой торговлей она производит простой спекулятивный посреднический обмен чьей-то заводской продукции на деньги, заработанные в итоге тоже на заводе. Стало быть, если не будет этих заводов, то и обменивать нечего будет, и что, выходит, заводы и есть главные держатели рынка, а сами они держатся трудом рабочих. Так что из всего этого вытекает, что и рынок держится трудом рабочих, а не капиталом, который тоже создается в первую голову трудом рабочих. Но не сказала всего этого, вовремя поняв, что с Софьей о таком вопросе бесполезно заводить разговор.

А Софья свои мысли высказала до конца, и может быть, давно хотела сказать их вслух:

— Что для меня был завод? Не то, что за день — за месяц от заводской зарплаты никаких накоплений… А сейчас вот — день поработала, — она подсчитывала дневную выручку и вносила записи в рыночный дневник, — и пусть небольшая, — прибавка к накоплениям есть, — и минуту задумчиво помолчав, добавила с улыбкой удовлетворения: — Зачем было на инженера пять лет учиться?

Иван, который при этом присутствовал и молча сидел на мягком диване, глубоко утопившись своим большим телом, сказал:

— Действительно, зачем было на свет народиться? Неужто затем, чтобы только торговать барахлом, накапливать рубли и менять на них свою жизнь.

Софья, рассердившись, захлопнула дневник, подержала на нем руку, будто согревала его, помолчала, то ли не нашлась, что ответить мужу, то ли постеснялась Татьяны Семеновны и сдержала себя от резкостей, которые уже были у нее на языке. Татьяна Семеновна, поняв назревание скандала, поднялась и распрощалась, вышла к себе, решив, что в горячих семейных разговорах она будет нежелательным свидетелем.