Степан Янченко - Утраченные звезды

Так беседовал Петр со своим портретом, опираясь локтями на комод, пока к нему не подошла жена. Татьяна подошла сзади, положила ему на плечи руки и ласково, чуть беспокойно сказала:

— Замечаю, Петя, ты что-то часто останавливаешься подле своего портрета, с чего бы это? Мне не надо беспокоиться?

Петр выпрямился, повернулся к жене, обнял ее за плечи так, будто спрятал ее под мышку и, поворачивая ее к портретам, весело сказал:

— Нет, что ты, Танюша, никакого беспокойства не должно быть: ведь я же рабочий, трудовой человек — самая гражданская кость. А останавливаюсь здесь, — он указал на свой и ее портреты, — чтобы побеседовать с советскими людьми. Ведь они оттуда, из Советской страны, — и весело засмеялся, довольный своим сравнением.

— И о чем же вы беседовали, если не секрет? — засмеялась и Татьяна.

— На этот раз у нас был разговор о том, как мы разошлись в отношениях своих к организациям рабочих. Он остался на прежней своей позиции из того времени, — Петр взял и подержал свой портрет, затем бережно его поставил рядом с портретом Татьяны, — чуждается организаций и партий, а я понял, что мне не в партии нынче нельзя, организация рабочих край как необходима. Такой организацией может явиться только настоящая рабочая партия — коммунистов, — и проницательно, продолжительно посмотрел в глаза Татьяны.

Ее глаза с глубокой синевой медленно становились еще более сине-глубокими и из самой своей глубины светились родными радостными искрами. Он еще крепче обнял ее и поцеловал эти любящие, родные, понимающие его глаза с глубокой синевой…

Новая Васса Железнова

А у молодых соседей Шумеевых, с которыми Татьяну Семеновну свела болезнь бабушки Елены Ивановны и за жизнью которых она могла наблюдать, дела крутились на рыночной карусели. Татьяна Семеновна, случайно соприкасаясь с новыми молодыми людьми, видела, что Софья была довольна тем, как строилась ее семейная жизнь и тем, что она была и архитектором и каменщиком своего семейного здания, а Иван был, по всей видимости, доволен своим положением подсобного рабочего в этой стройке. И оба они считали, что все у них уже сложилось, и не задумывались, а так ли и окончательно ли сложилась их жизнь. Но, тем не менее, они каждый по-своему и молча не допускали постороннего вмешательства в их жизнь. Как-то Марья Сергеевна, наблюдая с горечью за пьяным сыном, попыталась его усовестить. Софья на старание матери отозвалась довольно необычным образом:

— Мать, не трогайте вы его, он меня такой устраивает, — это означало, что любовь к рысакам уступала место практической выгоде от битюгов.

Марья Ивановна удивленно посмотрела на Софью, но промолчала и с тех пор перестала вмешиваться в семейные отношения молодых.

У Ивана, однако, дел при жене прибавилось, чему послужил один рыночный случай. Как-то в середине дня пришел он на рынок навестить жену, но не ради того, чтобы навестить жену, а потому что дома не нашел и капли водки, а у жены можно было заполучить денег на новую бутылку. Он поджидал удобного момента, но незаметно отвлекся, наблюдая за рыночной суетой, и не заметил, как с тыла к жене подобрался нештатный вымогатель, да так нагло, что Софья вынуждена была окликнуть мужа на помощь.

Иван оглянулся на голос жены, быстрым взглядом все оценил, в одно мгновение бросил свое стокилограммовое тело через стойку, с ловкостью десантника нанес удар на поражение и с такой силой, что рэкетир пополз от Софьи на карачках, выронив финку, которой грозил Софье. Иван дал ему в зад еще раз пинка, отчего тот перекувыркнулся через голову, подхватился и дал стрекача, скрываясь в рыночной толпе. Все это произошло в полном молчании, но рядом с Иваном тотчас оказался рослый сержант милиции, занося вверх резиновую дубинку. Иван с натренированной ловкостью перехватил дубинку в свои руки и шипящим голосом проговорил в лицо сержанту:

— Я за тобой давно наблюдаю, сержант, как ты устраиваешь крышу рэкетирам. Пойдем к твоему начальнику в отделение, там составишь на меня протокол, а я дам на тебя свои показания.

— Отдай дубинку, я к тебе ничего не имею, — прошептал милиционер, пугливо оглядываясь по сторонам, но все между ними было тихо, так что, возможно, никто и не заметил происходящего, занятый своими базарными делами

— Я тебя отпускаю с условием, что никто и никогда из твоих друзей к моей жене и ко мне не подойдет — сотру в порошок.

Софья смотрела на мужа с гордостью и любовью, затем оглянулась на соседей вокруг, но никто ничего не видел и не знал: на рынке существует правило — лучше, когда ничего не видишь того, что не касается торговли и цен. С этого дня у Ивана появилась еще одна обязанность при жене — обеспечивать рыночную безопасность.

Постепенно их жизнь приобрела свой новый устойчивый характер. Эта жизнь для них, молодых и здоровых, постепенно утратила цвет любви и гордости, а приобрела будничную, серую, черствую привычку совместного сожительства. Им не было скучно друг от друга, но и не было горячей страсти взаимного влечения одного к другому. Они не утомляли друг друга, но у них не было даже желания теплого душевного общения между собою, они не испытывали ни взаимного любовного волнения, ни простой семейной заботливости. Подобные содрогания ушли из их сердец. У них собралось достаточно денежных накоплений, и этого было довольно для душевной дремы. Но деньги не приносили им ощущения той человеческой радости, которая делает человека лучезарно светлым и сияюще счастливым. Просто они по-улиточному успокоились в своей кубышке-раковине и приращивали свои накопления по инерции, в силу какой-то непонятной боязливости остаться без оборотных запасов. И шла их жизнь, казалось, уже устоявшимся порядком под шелест купюр рублей и долларов. Шелест, правда, тихий, даже вкрадчивый, но ласкающий душу Софьи.

Елена Ивановна поправилась после операции настолько, что стала заниматься домашними делами и могла поухаживать за правнучкой, и Татьяна Семеновна только приводила девочку из детсада, куда она же и отводила, и передавала ее уже не Марье Сергеевне, а Елене Ивановне, это когда молодые были в отъезде. Вернувшись из Москвы, Софья попросила Татьяну Семеновну еще неделю присмотреть за Людочкой и досрочно с ней расплатилась за услугу, а сама опять засобиралась в Москву.

В один из вечеров Татьяна Семеновна, передавая Людочку бабушке, немного задержалась у Елены Ивановны в ее комнате. Дверь из комнаты была открыта, и Татьяна Семеновна стала свидетельницей любопытной сценки между молодыми Шумеевыми. Очевидно, еще днем, выпив, Иван завалился спать, а когда, к вечеру проспавшись, поднялся утолить похмельное жжение, застал жену за подсчетом денег, подошел к ней, подсел к столу, молча понаблюдал за занятием жены, потом задумчиво сказал: