Ален Роб-Грийе - Дом свиданий

Чуть поодаль на этой же бамбуковой аллее я становлюсь свидетелем сцены, мной уже описанной: напыщенно произнеся: «Никогда! Никогда! Никогда!», Лаура стреляет из пистолета в сэра Ральфа, стоящего от неё на расстоянии каких-нибудь трёх метров. Молодая женщина тотчас же выронила оружие и замерла — рука вытянута вперёд, пальцы широко разведены; потрясённая собственным поступком, она даже не осмеливается взглянуть на раненого — ноги его подгибаются, тело наклоняется вперёд, одна рука прижата к груди, другая отведена назад; прежде чем рухнуть на землю, он пытается нащупать опору. Но теперь эта сцена не имеет уже никакого значения. Я иду дальше, на виллу. В холле никого нет, как нет и в большом салоне. Все, конечно же, находятся в маленьком театре, где представление, по-видимому, ещё не кончилось; я спускаюсь вниз по ступеням, устланным красным ковром, в зрительный зал.

Но зал тоже пуст, хотя леди Ава по-прежнему находится на сцене и продолжает в одиночестве играть перед креслами с поднятыми сиденьями. Вероятно, это репетиция следующего спектакля; возможно, после того как спектакль кончился и публика разошлась, старая госпожа отшлифовывает роль, которую сегодня исполняла. (Если, конечно, я не ошибаюсь, и спектакль был именно сегодня). Я сажусь наугад на одно из кресел в центре ряда. Как раз в эту минуту леди Ава привела в действие тайный механизм, шкафчик закрывается. Она поворачивается к рампе, и вновь звучит её монолог, произносимый устало и прерывисто, без всякого желания, едва слышно: «Ну вот… Всё в порядке… Снова я всё устроила…» И после продолжительной паузы: «Остаётся только ждать…» Произнеся это, она замирает, выпрямившись, на самом краю сцены, точно посередине. Тяжёлый бархатный занавес закрывается; обе его половины, двигаясь сверху наискось, медленно сходятся. Я машинально хлопаю. Актриса кланяется, занавес поднимается, я хлопаю ещё громче. Но моя одинокая реакция не производит должного эффекта, скорее наоборот, пустота зрительного зала только подчёркивается моими упорными, но робкими аплодисментами. Во второй раз занавес не поднимают, и в зале вспыхивают люстры. Я направляюсь к выходу, несколько удивлённый отсутствием зрителей.

За двойными, распахивающимися в обе стороны дверями, с вырезанными в них традиционными круглыми окнами, по одному в каждой створке, встречаю леди Аву, выходящую из-за кулис в театральном костюме и гриме. Она грустно улыбается. «Очень любезно с вашей стороны, — говорит она, — что вы остались до самого конца. Пьеса совершенно бессмысленна. Я — старая актриса, которая никому не интересна… Все один за другим покинули зал…» Я предложил ей руку, и она оперлась о неё, поднимаясь по лестнице. Ступала она тяжело, двигаясь с трудом, словно ревматизм внезапно сковал всё её тело. Мне даже показалось, что до верха лестницы ей не дойти. На полпути она остановилась отдохнуть и сказала: «Не уходите, выпейте шампанского». Отказаться я не решился, чтобы она не подумала, будто я её бросаю.

Мы зашли в маленький зеркальный салон, где в стеклянных шкафчиках стояло множество китайских безделушек. Звать лакея в этот час было бесполезно, мне пришлось самому достать шампанское из холодильника в баре, находящемся в комнате. Удалось найти только несколько треснувших бокалов, оставленных здесь на выброс. Леди Ава, как и я, не знала, где хранятся бокалы. Поскольку найденные были чистыми, я выбрал два самых целых и вернулся в салон. Там откупорил бутылку, мы выпили в полном молчании. На столике рядом с бокалами лежал альбом с фотографиями. Я взял его полистать, скорее ради приличия, чем из интереса, так как уже сотни раз видел эти фотографии. Альбом случайно раскрылся на снимке очень красивой, незнакомой мне блондинки. Сфотографированная в полный рост, девушка стоит почти раздетая — на ней корсет, отделанный чёрными кружевами, ажурные сетчатые чулки, узкая чёрная бархотка на шее. Плечи её слегка приподняты, руки согнуты в локтях и поднесены ко лбу. Тяжесть всего тела перенесена на правую ногу, грациозно изогнутая левая нога чуть её закрывает. «Это Лаура», — помолчав, сообщает леди Ава.

После чего говорит о своих неприятностях, а вспомнив об опасности доноса в полицию, во второй раз сообщает о смерти Эдуарда Маннера. Обычно в часы приёма посетителей он оставлял дверь своей квартиры открытой, точнее не запирал её на замок, так что достаточно было толкнуть створку, чтобы войти; он мог не заметить вошедшего, поскольку чаще всего работал в кабинете, расположенном в конце коридора. Судя по всему, убийца хорошо знал его привычки: ему известно было, где находится тайник и как его открыть… Я перебиваю леди Аву и спрашиваю, кто такой на самом деле этот Маннер, о котором она столько раз упоминала. Оказывается, он — предполагаемый отец двух сестёр-близнецов, мать которых, китаянка, была проституткой и которых леди Ава взяла к себе на службу, но любит, как приёмных дочерей. Желая рассказать что-нибудь забавное и показать, что её истории меня заинтересовали, пересказываю ей слухи, согласно которым служанок и хозяйку связывают несколько иные отношения. Леди Ава протестует с такой энергией, которой, по моему мнению, эта сплетня не заслуживает. «Люди уже не знают, что и выдумать», — с горечью заключает она. Потом внезапно меняет тему и добавляет: «Теперь у нас другой номер телефона. Один, двести тридцать четыре, пятьсот шестьдесят семь».

— Прекрасно, — отвечаю я. — Этот, по крайней мере, легко запомнить.

Сейчас я уже решительно настроен уйти. Встаю, чтобы попрощаться, но допускаю ошибку: подхожу слишком близко к стеклянному шкафчику и бросаю рассеянный взгляд на полку, где стоят вырезанные из слоновой кости статуэтки. Леди Ава, которая, очевидно, боится остаться в одиночестве и только ищет повода для разговора, говорит, что они сделаны в Гонконге, и спрашивает, бывал ли я там. Отвечаю, что да, конечно, все знают Гонконг, его гавани и сотни маленьких островков, возвышенности, напоминающие головы сахара, новый аэродром, построенный на вдающейся в море дамбе, двухэтажные лондонские автобусы, будки регулировщиков в виде пагод на перекрёстках, где высоко над землёй сидят полицейские, курсирующий между Колуном и Викторией паром, красные коляски рикш на высоких колёсах с широкими зелёными кабинами, полностью скрывающими пассажира, но совершенно бесполезными в случае внезапных проливных тропических дождей, когда босоногий рикша не замедляет своего бега, а толпы людей в халатах из чёрной блестящей материи складывают большие зонты, только что защищавшие их от солнца, и ищут спасения в крытых галереях с толстыми квадратными столбами, сверху донизу облепленными вертикально висящими вывесками, на которых начертаны огромные иероглифы: чёрные на жёлтом фоне, чёрные на красном, красные на белом, белые на зелёном, белые на чёрном. Подметальщик отступает всё глубже в аркаду, ближе к столбу, так как вода, стекающая с верхних этажей (где в лоджиях сушится бельё), начинает протекать сквозь его соломенную шляпу в виде широкого конуса; иллюстрированный журнал, который он держит в руке, насквозь промок. Подметальщик уже насмотрелся на фотографии, ничего нового; он готов расстаться с цветными обрывками и небрежным жестом швыряет их в канаву.