Дик Фрэнсис - Скачка тринадцати

На обратном пути Кассиди, всегда дико устававшая на репетициях, спала в лимузине, положив голову на плечо Оливеру. А Оливер убивал время, придумывая планы возмездия, которые Мона наверняка бы не одобрила. А когда они въехали во двор, лимузин укатил, и Кассиди, зевая, удалилась спать, старый конюх — теперь уже не временный — сообщил Оливеру, что, как он слышал, Мону должны кремировать через два дня, в среду. И намерения Оливера сделались тверды, как скала.

— Как — в среду! — воскликнул он. — Вы уверены?

— Так в пабе говорили.

Оливер обзвонил три похоронных бюро и наконец нашел то, которому была поручена Мона.

— Миссис Уоткинс? Да, на среду.

Оливер принялся расспрашивать. Ему ответили, что похороны будут «по низшему разряду». Да, вполне можно было назначить и на любой другой день — церемония много времени не занимает, — но ближайшие родственники настояли, чтобы похороны состоялись в среду.

И медленно разгоравшийся план Оливера вспыхнул ярким пламенем.

Джоанн лишила свою покойную мать даже последней чести — присутствия на ее похоронах знаменитостей, на которых она работала.

Оливер с Кассиди послали большой венок из лилий. Соседка Моны потом рассказала им, что Джоанн отложила его в сторону. Немногим присутствующим Джоанн сообщила, что Болингброки попросту не потрудились приехать.

Прах Моны был развеян над розовой клумбой в саду крематория. Памятную табличку устанавливать не стали. Джоанн втайне радовалась своему освобождению. Наконец-то она сможет заново выдумать себе свою неотесанную матушку и изъявлять почтение «обаятельной лощаднице старой школы», как выразился Перегрин.

Хотя Оливер с Кассиди предпочитали вести частную жизнь, оба, конечно, сознавали, что для публики они звезды. Оба немало потрудились ради того, чтобы достичь статуса звезды, и намеревались оставаться звездами как можно дольше. И после нищенских похорон Моны Оливер решил воспользоваться своей огромной властью, не задумываясь о том, одобрила бы это Мона или нет.

Заручившись согласием Кассиди, Оливер отправился к устроителям большого ежегодного конного фестиваля, пятидневного «Рождественского шоу» в «Олимпии». Пять представлений утром, пять вечером.

Помимо соревнований по конкуру, в которых Оливер в любом случае должен был принимать участие, он, как победитель соревнований на Европейский конный Гран-при и Спортсмен Года, должен был возглавлять финал каждого из десяти представлений в престижном Параде чемпионов. Какой же парад без Спортсмена Года! Короче, Оливер был силой, с которой организаторы не могли не считаться. И Оливер предложил дополнить все десять представлений еще одним номером.

Организаторы его выслушали. Удивились. И наконец кивнули.

Оливер пожал им руки. Потом вернулся домой и терпеливо принялся учить старого серого умницу новым трюкам.

Менеджер Кассиди десятками составлял новые контракты. Музыканты добивались кристальной чистоты звука. Фабрики готовились записывать диски. Новая песня Кассиди о любви, утрате и печали получила признание нации.

Оливер пригласил Джоанн Вайн принять участие в телепередаче, посвященной ее матери. Джоанн едва не захлебнулась истерикой. Перегрин пытался помешать проекту Оливера, но не сумел найти повода. «Судьба Моны» заняла страницы глянцевых журналов, где публиковали фотографии Джоанн в бальных платьях. Теперь фотографии Джоанн соседствовали с фотографиями ветхого коттеджика. Над Перегрином посмеивались, хотя и исподтишка.

На первом из пяти представлений весь огромный стадион «Олимпия» был заполнен. На ступеньках сидели безбилетники. Слухи разлетелись. Билеты на все десять представлений были распроданы.

Притушили свет, наступила тишина, и голос Оливера объявил, что это представление дается бесплатно и посвящается его конюху, Моне Уоткинс, простой валлийке из долин. Ее заботливость и умение подготовить к соревнованиям лошадь европейского класса не знали себе равных.

— Я многим ей обязан, леди и джентльмены. А потому сейчас моя жена, Кассиди Ловлас Уорд, выступит в память нашего общего друга с «Песней для Моны».

И внезапно темнота наполнилась музыкой из мощных динамиков, расставленных по краю арены. Зазвучала нежная и пронзительная тема, которую все присутствующие уже знали. Песня успела стать любимой и знакомой.

Загорелся единственный прожектор, рассекший звенящую мелодией тьму. У выхода на арену неподвижно застыл большой серый конь. Верхом на коне сидела Кассиди в серебристом кожаном костюме в ковбойском стиле, в юбке-амазонке с блестящей бахромой, в серебристых перчатках и широкополой белой шляпе. Этот трюк, вызывавший ликование на Миссисипи, заставил взорваться аплодисментами и лондонскую публику.

Кассиди верхом на сером коне проехала по кругу. Прожектора всех цветов радуги заставляли серебро и стеклярус вспыхивать разноцветными бликами. Через каждые несколько шагов серый вставал на дыбы и делал пируэт, весьма довольный собой: старый конкурист был в своем амплуа. Толпа, знавшая из программки, кто он такой, смеялась и аплодировала. Наконец, вернувшись вновь ко входу, Кассиди сорвала свою огромную шляпу и встряхнула серебристо-пепельными кудряшками.

Оливер побаивался, что весь этот шик, который с таким восторгом принимали в Теннесси, английской публике покажется пошловатым. Но бояться было нечего. Люди, работавшие на Кассиди, — музыканты, осветители, операторы и прочие, — были профессионалами. Они обещали создать незабываемое зрелище — и они его создали.

И наконец Кассиди выехала в центр круга и соскользнула с коня, передав повод Оливеру, который ожидал ее в темноте. Потом Кассиди переоделась — что всегда вызывало восхищенные вопли и топанье ногами. Она в мгновение ока сбросила с себя свой ковбойский костюм, упавший на пол сверкающей грудой, и осталась в длинном белом вечернем платье, вышитом блестками. И взбежала на небольшой помост, на котором был установлен микрофон.

Кассиди взяла микрофон и запела «Песню для Моны», думая о Моне, Это была песня о женщине, которая тосковала по утраченной любви. Кассиди пела не об одной Моне, а обо всех одиноких людях, ищущих душевной теплоты. Кассиди повторила песню дважды: в первый раз — тихо и жалобно, а во второй — в полный голос, торжествующе. Ее голос заполнил собой весь стадион, взывая к судьбе и надежде.

Кассиди выдержала последнюю замирающую ноту, пока не начало казаться, что ее дыхание вот-вот оборвется, и вот наконец наступила тишина. Белые лучи прожекторов притухли, Кассиди сбросила с себя белое сверкающее платье и, оставшись в черном, выскользнула из круга света, оставив на помосте лишь блестящую кучку материи.