Дик Фрэнсис - Скачка тринадцати

Кассиди ненадолго вышла на бешеные аплодисменты. Она была в черном плаще с блестящей каймой. Певица помахала зрителям, вскинув руки, и исчезла. Старое волшебство; которое так хорошо действовало в Нэшвилле, вновь расправило крылья и воспарило под купол «Олимпии».

Некоторые критики обозвали шоу «сентиментальным». Но сентиментальные песни завоевывают сердца миллионов. Так же вышло и с «Песней для Моны». После десяти представлений в «Олимпии» берущая за душу мелодия разошлась на дисках по всему свету. Она звучала на всех радиоволнах, завоевывая себе статус классической.

Джоанн и Перегрин, скрипя зубами, смотрели великолепное шоу по телевизору. Какая жалость, заметил диктор в студии, что элитный аукционер Перегрин Вайн и его обаятельная супруга Джоан, единственная дочь Моны Уоткинс, так и не смогли побывать ни на одном из представлений!

Джоанн прикусила себе язык с досады. Перегрин задумался о том, стоит ли переезжать в другой город и начинать все сначала. Но ведь «Песня для Моны» звучала повсюду, от концертов до дискотек… Перегрин посмотрел на свою себялюбивую красавицу-жену и задумался — а стоит ли она того?

Некоторое время после триумфа в «Олимпии» Оливер с Кассиди мирно обедали на кухне. Они уже привыкли к отсутствию Моны, но все же ее дух незримо витал над ними, призывая не ссориться и жарить яичницу вместо того, чтобы бить тарелки.

Разбирательство комиссии по наследствам закончилось, и Кассиди отдала все «старье» Моны, включая жемчужную брошку и велосипед, завитой соседке, которая с любовью приняла имущество Моны. Болингброки только время от времени спрашивали себя, что же Джоанн так лихорадочно искала в то утро, когда умерла ее мать?

— Знаешь, — сказала Кассиди за яичницей с грибами, — а помнишь ту старую коробку, в которой Мона привозила фотографии Джоанн в бальных платьях… там еще были наши фотографии?

Оливер снял с верхней полки забытую коробку и вывалил ее содержимое на стол.

И под вырезками с фотографиями Джоанн и их самих нашлись две сложенные страницы из местной газеты валлийского городка, ныне уже не существующего. Вырезки были пожелтевшие, ветхие и протершиеся на сгибах.

Оливер осторожно развернул их, стараясь не порвать, и Болингброки наконец узнали то, что так старалась скрыть Джоанн.

В центре первого листка была фотография троих людей: Мона в молодости, девочка — явно Джоанн — и приземистый неулыбчивый мужчина. Заголовок рядом с фотографией гласил:

«МЕСТНЫЙ ЖИТЕЛЬ ПРИЗНАЛСЯ В ИЗНАСИЛОВАНИИ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНЕЙ И ПРИГОВОРЕН К ДЕСЯТИ ГОДАМ ТЮРЕМНОГО ЗАКЛЮЧЕНИЯ.

Идрис Уоткинс, конюх, муж Моны и отец Джоан, признался в преступлении. Приговор вынесен без предварительного разбирательства».

На втором пожелтевшем листке фотографий не было — только заметка:

«КОНЮХ ПОГИБ НА ГАЛОПЕ.

В четверг Идрис Уоткинс, недавно досрочно выпущенный из тюрьмы, отсидевший шесть лет из десяти, к которым он был приговорен за изнасилование несовершеннолетней, упал с лошади и разбил себе голову. Он оставил вдову, Мону, и дочь Джоан, тринадцати лет».

После продолжительного молчания Оливер сказал:

— Полагаю, это многое объясняет.

Он сделал ксероксы старых газетных страниц и отправил их Джоанн.

Кассиди одобрила это.

— Пусть она боится, что мы опубликуем это и погубим ее светскую жизнь.

Однако публиковать это они не стали.

Мона бы этого не одобрила.

Бродяга продрог до костей.

Температура держалась на нуле, и над горизонтом угрожающе нависала желтоватая снеговая туча. Темные сучья старых деревьев скрипели на ветру, и вспаханные поля лежали голые и черные в ожидании снега.

Бродяге, ковыляющему по узкому проселку, было холодно и голодно, и в душе его поднималось сильное раздражение, не направленное ни на кого конкретно. В эту пору хорошо спрятаться в уютном логове, устроенном в овраге на склоне лесистого холма, покрытом ветками и несколькими слоями толстого коричневого картона, лечь на теплую мягкую постель из опавших листьев, застеленных полиэтиленом и мешками. Бродяге нравилось, когда у порога его убежища целыми днями пылал костер и угли теплились всю ночь напролет. В этом уютном гнездышке бродяга пережидал морозы, метели и дожди, а весной, уходя, раскидывал свое убежище пинками.

Что ему не нравилось, так это когда его убежище раскидывают пинками другие, как это произошло сегодня утром. Их было трое: владелец земли, где бродяга устроился на зиму, и двое из местного муниципалитета: мужчина средних лет с холодным жестким взглядом и чопорная решительная дама с папкой. Бродяга вспоминал их громкие голоса, их дурацкие реплики, и его гнев постепенно разгорался.

— Я на той неделе каждый день ему говорил, чтобы он убирался с моей земли…

— Это строение является постоянным жилищем и как таковое должно быть зарегистрировано в муниципальной комиссии по строительству…

— В городе есть ночлежка, где люди без постоянного места жительства могут переночевать…

Мужчина из муниципалитета принялся растаскивать его картонную крышу, и двое других присоединились к нему. Бродяга видел по выражению их лиц, что им противен его запах, а по тому, как они брезгливо отряхивали руки, понял, что им противно прикасаться к тому, за что брался он. В нем пробудился гнев, но, поскольку бродяга терпеть не мог общаться с людьми и никогда не открывал рта, если этого можно было избежать, он просто развернулся и побрел прочь, бесформенный в своих лохмотьях, шаркая ногами в огромных, не по размеру, башмаках, бородатый, угрюмый и вонючий.

С тех пор он успел прошагать шесть миль. Спешить ему было некуда.

Ему нужно было поесть и где-то укрыться от надвигающегося снегопада. Он нуждался в укрытии и в огне. Его ненависть к роду человеческому нарастала с каждым шагом.

В тот же день в Лондоне директор службы безопасности ипподромов мрачно смотрел из окна Жокейского клуба на машины на Портмен-Сквер. За спиной директора, в уютной, ярко освещенной комнате сидел и жаловался мистер Мельбурн Смит. Жаловался мистер Смит не первый день, а уже целых две недели, и по телефону, и лично. Жаловался он на недостаток охраны на ноябрьском аукционе годовиков, откуда кто-то ловко увел его только что приобретенного и чрезвычайно дорогого жеребчика.