Василий Сретенский - ОТ/ЧЁТ

На улице стукнула калитка. На дорожке показалась Варвара, груженная тяжелыми сумками. Глеб Борисыч извинился, выскочил из кресла, а потом из кабинета. Где-то в глубине послышалось тяжелое Варварино бурчание, сопровождаемое неожиданно мягкими аккордами реплик моего учителя. Слов было не разобрать, но интонационно их беседа напоминала дуэт контрабаса и бетономешалки. Вскоре академик вернулся, растирая руками чуть покрасневшее лицо.

— Ладно, ученик. Тут мы прояснили. Теперь эта твоя поэма. И шифр к ней. Не иначе как заклинание у тебя получилось. Должно быть заклинание, должно быть, я знаю. Чувствую!

— Тут незадача. Не складывается ничего. Скорее всего нужен какой-то дополнительный ключ.

Я передал ему те варианты, которые у меня были. Академик лишь коснулся взглядом листа, сразу его (как показалось взглядом же) и отбросив.

— Не ключ тебе нужен, а голова трезвая. Что ж ты хвостининский замок курицынским ключом открываешь?

— Так ведь другого нет, Глеб Борисович.

— Вот и не открывай. А то сломаешь.

Он покряхтел, потом поднялся и, ни слова не говоря, ушел в другую комнату. Вернулся с несколькими листами. Положил их на свой большой письменный стол, а потом один из них сунул мне под нос.

Это была литорея, похожая на курицынскую, но построенная иначе. В ней буквы верхнего регистра располагались в алфавитном порядке, а буквы нижнего — в произвольном. К тому же только буквы верхнего регистра обозначались либо как «столпы» (согласные), либо как «приклады» (гласные). В нижнем регистре какой-либо твердый порядок характеристик парных обозначений на первый взгляд не просматривался.

[файл АПХ-литорея]

— Откуда у вас это, Глеб Борисович?

— Оттуда. Из папки Романыча. Я ведь директором «Безымянки» аж пятнадцать лет был, помнишь, чай? Или не помнишь? Теперь время такое, каждый сам решает, что помнить, чего не помнить. Ну да ладно, берись за дело.

Он бросил на столик листок, но и сам не утерпел, и мы с ним вдвоем стали сопоставлять первые буквы каждой строки с теми, что стояли в литорее, ставя получившиеся значения на чистом листе бумаги. Вышел набор из девяти букв:

С Е Т Д Е Ѕ У Н Т

Я тупо смотрел на то, что у нас получилось.

— И что?

Академик внимательно всмотрелся в написанную абракадабру. Смотрел долго, может, потому, что она у него была первая. Потом встал, подошел с ней к окну, как будто на листе, вытащенном из его собственной стопки писчей бумаги, могли проступить водяные знаки. Потом положил листок на подоконник и пошел за коньяком. На этот раз он выбрал «Henessy paradis». И никаких орешков. Пятнадцать минут на ритуал первого глотка, после чего мы вернулись в реальность: я — слушать, он — говорить.

— В каббалистике главное не как пишется, а как произносится. Или забыл, что имя Бога всем известно, а чудес никто не творит? Тут важно звучание, а смысл — дело десятое. Но меня другое беспокоит.

Он встал, прошелся по комнате, потирая руки. Я старательно делал умное лицо, хотя думал только об одном: как бы мне у академика в туалет сбегать. А то и так-то уж не сидится, а еще обратная дорога: электричку ждать, то-се… И так плотно задумался, что напрочь забыл про числа на языке колокола. Наконец решился сказать о своей проблеме. Глеб Борисович, не останавливая шага, махнул рукой в сторону коридора. Когда я вернулся, он опять держал в руке листок и вглядывался в тот же безумный ряд значков. Не оборачиваясь, он пробурчал:

— С Рождеством ты хорошо придумал. Сам или кто помог?

Я неделикатно промолчал. Академик, впрочем (joder!), этого и не заметил.

— Но видишь ли, в чем дело. Все слишком просто. Произнес эту ерунду — и в петлю полезай. Как ты эту силу направишь на того, кого нужно? А то воскресишь, да не того. Нет, здесь что-то еще должно быть. Вот что, ученик. Я в субботу с дачи съезжаю, холодно здесь и сыро в этом году. Так что давай-ка в воскресенье собери свои материалы и приезжай ко мне на Ломоносовский. Посидим, коньячку выпьем, вдруг что придумаем. А пока что я тебе еще один документик подсуну из тех же, хвостининских. Кое-что в твоем рассказе тут прояснило, но может, еще до чего додумаешься.