Анатолий Манаков - На грани фола (Крутые аргументы)

После Великой Октябрьской революции Пафнутьев монастырь закрыли, его художественные ценности взяли под охрану государства, на территории и угодьях монашеской обители образовали "Сельхозкоммуну Пафнутьевскую". В коммуне монахи трудились вместе с местными жителями. На всех приходились около сорока десятин земли, три лошади, восемь коров, два быка, двадцать один плуг, одна соха, три бороны, одна сенокосилка, три телеги, одна четырехконная молотилка, трое саней, три хомута для пахоты, выездной экипаж и выездные сани. Архимандрита Сергия назначили комендантом местного музея древнерусского искусства, на настоятеля возложили сохранность древних икон, облачений и рукописных книг. Позднее в монастыре разместили сиротский дом, там же работала комиссия по изъятию ценностей в фонд помощи голодающим. Однажды из музея пропали самые ценные экспонаты, но их вскоре нашли и в краже уличили бывшего послушника на пару с милиционером. За реставрацию монастыря принялись ещё в сороковые годы сразу после войны. В начале девяностых дом Божий вернулся в лоно Русской Православной Церкви.

*

Узкая, извилистая, с не залатанными после зимы провалами дорога спускалась по склону холма. Вдоль неё прятались за покосившимися заборами деревянные домики с резными ставнями - многие до того обветшавшие, что казалось, вот-вот сложатся под собственной тяжестью, но, нет, стояли, не падали. Да и само Время там как будто задерживало свой бег, проносясь в не известно каком направлении.

В воздухе парил запах набухавшей земли, деревья наливались животворным соком, выбрасывая свои первые листочки. Слева от уже покрытой пылью дороги открывался бескрайний простор лесов и полей. На сине-голубом небе кочевали стада белых барашков, внизу за поворотом звучал малиновый перезвон колокола...

Видя и слыша все это, даже самый черствый из всех человек смягчался, оттаивал, затихал, и оседала в душе его злость на самое дно. Если что-то незаметно вселялось в него и овладевало уже при подъезде к Пафнутьеву монастырю, то, пройдя внутрь через главные врата, он невольно задумывался о вечности, отстранялся от круговерти мирских волнений.

Поблизости от входа высилось массивное здание Трапезной палаты с приставленной к нему восьмигранной, увенчанной вверху позолотой колокольней. Чуть подальше стоял белокаменный собор Рождества Богородицы. Ближе к северной стене приютились Братский корпус и Архимандричьи палаты с церковью святого Митрофания. Кругом господствовали тишина и благообразие, как и должно быть в обители, просветленной неусыпным молитвенным старанием.

Неподалеку от Трапезной палаты, где когда-то росли монастырские яблони, в скверике сидели на скамейке двое, мужчина и женщина. Издали их было трудно узнать, и лишь подойдя чуть поближе, но не настолько, чтобы мешать им, обнаруживалась Джулия. В черных, безупречного строгого стиля костюме и широкополой шляпе, слегка прикрывавшей лицо, она, как обычно, излучала смо достоинство и тонкий, ненавязчивый аристократизм.

- Вот сидим, молчим как монахи за едой, - еле слышно, будто самому себе сказал мужчина. - Однажды Лев Толстой спросил у другого нашего классика Максима Горького, есть ли Бог. Тот ответил: "Если веришь, то есть. Если не веришь, то нет." Незадолго же до своей кончины Толстой признался, что разуверился в Евангелии.

- О, это интересно, - отозвалась Джулия, восхищенно наблюдая, как блестела на солнце позолоченная глава колокольни.

- Ты знаешь, ничего не могу с собою поделать, Видно, сам черт науськивает меня опробовать крайние мнения, - продолжал он вполголоса.

- Любопытно, какие же?

- Ну вроде того, что Иисус не появился на свет в соломенных яслях, названный его именем проповедник-диссидент был распят на кресте, потом истлел, как все до него и после. А уж если Сын Божий и в самом деле сходил на землю, то не для того ли, чтобы нарочно окружить свое пребывание среди людей сбивающими с толку обстоятельствами и показать бессилие ума человеческого, не озаренного светом Высшего Разума.

- У каждого, Алексей, свое представление о Боге и Высшем Разуме, спокойно, даже чуть отрешенно произнесла итальянка низким, слегка осипшим голосом. - Доведись кому-то потерять веру в себя и надежду, как сразу же покорность судьбе и Всевышнему принимается им за высшее благо. Отсюда и сомнения у меня, нужно ли вообще выставлять Господа защитником слабых, которые обычно жаждут лишь одного - отмщения сильным за свою слабость. А потом, зачем Ему понадобилось все это действо с Сотворением Мира? Пропустить созданные существа сквозь муки греха и вернуть опять в свое же лоно?

- Ты имеешь в виду, больно уж странный, непонятный замысел?

- Черто. То есть верно.

- О чем я и говорю, - оживился Алексей. - Не знаю, как у других, но я сейчас больше всего ценю свободу судить без оглядки, открыто и обо всем. Мне даже недостаточно принять вечные ценности евангельской любви, смирения и сострадания. На мой взгляд, они не всегда могут быть бесспорными добродетелями. Я также спокойно воспринимаю идею разделения всех людей на волевых, верящих в себя личностей и беспомощных слюнтяев-неудачников. Многие другие некогда нерушимые постулаты начинают вызывать у меня тоже большие сомнения. Но это не скепсис жреца, который принимает свою веру за критерий истины, а добрые пожелания - за аргумент. Да и добродетель мне уже представляется только конкретной, а не витающей в сознании, подобно "гробу Магомета" в цирке у фокусников.

Джулия резко повернулась к Алексею. В глазах её отражались в невообразимо смешанном виде все, что может говорить об её удивлении, настороженности, одобрении, укоризне, доверии, восторге, растерянности и известном облегчении от услышанного. Улыбнувшись, она взяла его за локоть и чуть иронически заметила:

- Вообще-то, я все ещё считаю себя католичкой. С моей стороны было бы, однако, ханжеством не поинтересоваться, почему Всемогущий одинаково попустительствует добру и злу, отдавая преимущество то одному, то другому. Или Он совсем отошел от дел земных?

- Извини, но чем тогда занимается Его Сын?

- Не знаю. Знаю только, что мои очень далекие предки особо почитали Януса, двуликого стража ворот и поборника справедливых законов. Имею в виду, в генах моих остались следы язычества. Это и подталкивает меня ставить под сомнение правильность любых богословских суждений. Да и действительно, почему бы не признать резоны в любом аргументе. Моя натура чужда заискиванию. Для меня, даже если Бог есть, то получается, что Он сам подстрекает богохульников. Ну а раз так, должна обязательно выяснить, почему и зачем.

- Меня почему-то тянет ещё и наделить число тринадцать эзотерическим смыслом. У вас в Италии, кстати, число это, я слышал, почитается счастливым.