Александра Маринина - Фантом памяти

Аргументов у меня не оказалось. Можно было бы, конечно, завести старую песню об ответственности, о том, что надо было думать, когда занимаешься любовью, предохраняться, не допускать беременности и все такое, но я точно знал, что Вера хотела ребенка, а Борька - нет. Это было ее решение, а мой друг просто не счел нужным навязывать ей свое видение проблемы.

- Я буду давать деньги каждый месяц. Вера и ребенок ни в чем не будут нуждаться, - продолжал он.

- Не нужно, Боря... - я попытался возразить, но был остановлен жестко и непререкаемо.

- Это МНЕ нужно. Иначе я не смогу жить спокойно.

Борькин поступок я оценил. Не каждый может вот так просто прийти и заявить: я не люблю твою сестру и жениться ни ней не стану, но ребенка вырастить помогу.

Помощь, однако, длилась недолго. Ребеночек родился хилым и прожил совсем немного. Сказать, что Вера была в отчаянии - это ничего не сказать. Любимый человек бросил, ребенок умер. Начались долгие периоды больниц, таблеток и психиатров. Потом настал период хронической депрессии, алкоголя и наркологов.

Жизнь Верочки сломалась и покатилась под уклон. Два брака - один мучительнее другого, ибо Вера инстинктивно искала мужчин, похожих на Борьку, не внешне, а менталитетом и характером, и эти мужчины унижали ее, били, изменяли ей и в конце концов бросали. Кроме того, что они были похожи на Борьку своим "мачизмом" и откровенным нежеланием считаться с чувствами и потребностями окружающих, они еще и пили. Второй ребенок погиб при родах, третий - жертва пьяного зачатия - тоже умер в раннем возрасте. А потом умерла и сама Вера. Покончила с собой.

И все это было в значительной степени результатом того, что Борька пошел на поводу у мужского кобелиного себялюбия: ну как не уложить в постель телку, которая столько лет смотрит на тебя влюбленными глазами.

Все у Борьки получалось легко и просто, без видимых усилий. Школа, институт, работа, бизнес. Даже внебрачный ребенок не отягощал его совесть и кошелек слишком долго. И следом за ним плелся я, неумеха, толстяк, середнячок, которого родители мечтают видеть похожим на блистательную звезду по имени Борис Викулов. Иногда мне даже казалось, будто папа с мамой жалеют, что их сыном являюсь я, а не Борька. Им они могли бы гордиться, а от меня никакой радости. Порой мне приходило в голову, что и любить-то меня по-настоящему родители начали только тогда, когда выяснилось, что у меня есть талант. Но выяснилось это, когда мне было за двадцать и когда я получил первые восхищенные рецензии на свои рассказы. А до этого я вынужден был слушать бесконечные сравнения серенького и никому не нужного себя с ярким и всеми любимым Борисом. И мне даже в голову не приходило восстать против этого, возмутиться. Я безусловно признавал его превосходство и право собственных родителей восхищаться им. Как же иначе? Он ведь действительно замечательный, самый сильный, самый смелый, самый умный!

Я не возмутился и не восстал даже тогда, когда Борька нагло обманул мое доверие. Нам было по восемь лет, мы гуляли где-то довольно далеко от дома, и у меня схватило живот. Мне срочно нужно было в туалет, но такового поблизости не оказалось, в начале шестидесятых общественные туалеты были в нашей стране явлением нечастым. Я заметался. До дому даже бегом добираться минут пятнадцать, а схватило так, что я почти не мог шевелиться и искал глазами спасительный куст, в котором можно было бы укрыться и справить внезапную нужду.

- Я пойду в кусты, - почти простонал я.

- Ты что! - прошипел Борька, сделав страшные глаза. - Нельзя! А вдруг взорвется?

- Что взорвется? - не понял я.

- Ты что, не знаешь? Мне папа вчера газету читал, об этом специально писали. Чтобы люди и собаки не гадили в кустах и на газонах, всю Москву заминировали специальными минами. Если кто надумает кучу наложить, сразу взрыв.

- А ты не врешь? - испуганно спросил я, чувствуя, что уже не могу больше терпеть.

- Я тебе точно говорю!

- А что же делать? Я не могу... - Я почти плакал.

- Ладно, давай в штаны, - Борька махнул рукой. - Будешь вонять, конечно, но это лучше, чем несет.

Воображение у меня уже и в детстве было весьма живым, я представил себе эту душераздирающую картину и тут же обделался. Жидкие фекалии стекали через штанину на носки и ботинки. Мой позор можно было не только обонять, но и видеть. И как теперь добраться до дому?

- Пошли уж, - снисходительно произнес мой кумир Борька, - что с тобой делать, засранец.

Это была дорога на Голгофу. Борька шагал рядом, независимо поглядывая по сторонам и насвистывая какую-то песенку, всем своим видом показывая, что не имеет ничего общего с этим обгадившимся щенком. Но я был ему благодарен уже за то, что он не бросил меня, не убежал, оставив в одиночестве расхлебывать свою беду. От ужаса я не мог смотреть по сторонам и не видел, замечают что-нибудь прохожие или нет. Но я был уверен, что все замечают и смеются надо мной или осуждают. До дому я дошел как в тумане.

Вечером, когда пришла мама и увидела брошенные в ванной испачканные брюки и трусы, я узнал, что пал жертвой жестокого розыгрыша. Я мог безболезненно воспользоваться кустиками и избежать всей этой смертной муки. Боже мой, как я рыдал всю ночь! Я был раздавлен, унижен, обманут, подвергнут незаслуженной и мучительной экзекуции. Но даже это не заставило меня отвернуться от Борьки. Я был его рабом.

Всю жизнь после этого меня преследовал страх обгадиться на глазах других людей и снова пережить этот невыносимый стыд. Именно о нем, об этом случае и об этом страхе, говорила Елена, когда советовала мне разобраться с тем, что произошло со мной в восемь лет. И вот это произошло снова. Только в более страшном варианте. И стоит передо мной Борька, никем не избитый и не униженный, не обгадившийся и не обмочившийся, в дорогом чистом костюме, пахнущий хорошей туалетной водой, такой уверенный в себе, легко идущий по жизни, небрежно раздающий кому-то слова одобрения, которых я за столько лет так и не дождался.

За границу он хочет. А нары возле параши тебя не устроят? А баланда в алюминиевой миске? А вонючая камера с несколькими десятками уголовников? Почему у тебя все должно быть хорошо? Почему плохо может быть у кого угодно, только не у тебя?

Ненависть к Борьке перемешалась во мне с болью от собственного унижения и побоев. И я сделал то, о чем впоследствии жалел и чего стыдился. Я сделал то, что хотел потом забыть. И ведь мне это почти удалось...

- Я сейчас позвоню, - сказал я. - У меня есть только один человек, к которому я могу обратиться, я ему позвоню.

Я набрал номер Муси. Я знал, что ее нет в Москве, она повезла одного из своих авторов в Екатеринбург договариваться с издательством об издании книг. Но я не стал звонить ей на мобильник, набрал домашний номер. Разумеется, Мусина матушка ответила мне, что Мария Владимировна уехала и будет только через три дня.