Александра Маринина - Фантом памяти

О том, что я должен написать книгу о сестре, мать заговорила через месяц после похорон. Писать такую книгу мне совсем не хотелось, но твердо и решительно отказать матери я не мог, не тот у нас был стиль отношений, чтобы я позволял себе говорить ей "нет". Я выкручивался, прикрывался необходимостью закончить книгу, на которую у меня якобы подписан договор заказа, потом возникал точно такой же договор на следующую книгу или назревал цикл поездок, которые были давно запланированы. Мама то проявляла настойчивость, то прекращала всякие разговоры о книге, я расслаблялся и надеялся, что она оставила эту затею, но тема книги о сестре внезапно снова выплывала невесть откуда, заставляя меня идти на невероятные ухищрения, чтобы и матушку не обидеть, и не делать то, чего делать ну совершенно не хочется. Видно, она все-таки меня подловила в какой-то момент, когда я не смог быстро собраться и придумать очередное вранье, и выколотила из меня обещание книгу написать. Знает она мое слабое место: я буду выкручиваться до последнего, чтобы не давать обещаний, но если уж дал, то сделаю, чего бы это ни стоило. Но теперь можно попытаться прикрыться болезнью, которая так удачно подвернулась, спасибо ей за это.

- Мамуля, я не уверен, что вообще смогу написать хоть что-нибудь после травмы. Ты же знаешь, какая коварная штука эти сотрясения. Вроде человек совсем поправился, чувствует себя прекрасно, а голова работает по-другому. Или вообще не работает.

- Сынок, мы с тобой этого никогда не узнаем, пока ты не попробуешь. Ты хотя бы начни, напиши несколько страниц, а там увидишь, пойдет дело или не пойдет. Я уверена, что именно сейчас и именно здесь, в клинике, ты сумеешь написать о Верочке.

- Почему именно сейчас и именно здесь? - не понял я.

- Потому что эта книга, в отличие от всех остальных, не требует сбора материала, этой книге не нужна суета, не нужен острый и динамичный сюжет, которыми ты всегда славился. Ты все знаешь о сестре, вся ее жизнь, все ее несчастья прошли перед твоими глазами. Пока ты в клинике, ты не можешь работать ни над какой другой книгой, у тебя нет возможности собирать материал. А о Верочке ты сможешь написать, не выходя из палаты.. Особенно сейчас, когда ты сам побывал на грани жизни и смерти. Сейчас ты должен особенно тонко и глубоко чувствовать.

- Мама, я не могу тебе ничего обещать, я не знаю...

- Конечно, Андрюшенька, конечно, - мягко прервала она меня. - Я понимаю. Но ты попробуй. Ты же должен чем-то заниматься, пока находишься здесь. Хотя бы попробуй.

Да, в шахматах это называется "вилка". Если я хочу видеть сына, я должен быть здоровым. Если я не хочу писать книгу о сестре, я должен быть больным. Вот и выбирай, Корин.

На прогулку я все-таки вышел. Мучительным усилием преодолел страх перед неизвестной мне и оттого враждебной действительностью, заставил себя натянуть свитер и легкую куртку и выполз в парк, когда совсем стемнело и там уже не было ни одного человека. Шел медленно, прислушиваясь к сердцебиению, все-таки я целых восемнадцать дней в основном лежал или сидел, передвигаясь только в пределах комнаты. Как и ожидалось, я быстро устал, замедлил шаг и повернул в сторону входа в корпус. Проходя мимо фонаря, я заметил быстро мелькнувшую тень, оглянулся, но никого не увидел. Показалось, что ли, с перепугу? Страх мгновенно вернулся, и мне захотелось как можно быстрее оказаться в своей палате и запереть дверь.

И в ту же секунду раздался набор звуков, до боли знакомый. Именно эти звуки мне довелось слышать, когда я писал книгу о спасателях. Среди них было немало бывших омоновцев и десантников. Однажды они по моей просьбе поехали со мной в лес и дали пострелять из пистолета с глушителем. Повесили на ветки дерева импровизированную мишень, по которой я старательно выпустил пять пуль. Три из них попали в ствол дерева. И я хорошо помню и шепелявый звук выстрела, и сухой треск отколовшейся и упавшей на траву коры. Именно это я сейчас и услышал.

О том, чтобы уснуть, не могло быть и речи. Неподвижно лежа на спине и укрывшись одеялом до подбородка, я мысленно перебирал факты и пытался составить из них связную цепочку. Итак, что мы имеем? Я пообещал дочери деньги, но почему-то не дал их. Я сменил номер мобильного телефона. Я ухитрился дать матушке уговорить себя написать книгу о сестре. Вероятно, я был чем-то совершенно выбит из колеи и не смог вовремя и с прежней ловкостью увернуться от ее настойчивых требований. Что меня так сломало? И, наконец, в меня стреляли. Во что же я умудрился вляпаться? Муся не знает, иначе непременно сказала бы мне. А кто знает? Лина? Мы давно уже исключили из разговоров все темы, кроме сына, родственников и общих знакомых. Я ничего не понимаю в ее бизнесе и не намерен делиться с ней муками творчества. Когда-то я был страстно влюблен в нее, теперь же, после двенадцати (прошу прощения, четырнадцати, я снова обсчитался, никак не привыкну жить две тысячи первым годом, все время в девяносто девятый скатываюсь) прожитых бок о бок лет, мы оба сосуществуем очень мирно, очень комфортно, даже уютно, но... Мы даже не друзья, мы просто живущие вместе родители одного ребенка. У нас общие деньги, общие знакомые, но жизнь у нас, увы, не общая. Впрочем, почему "увы"? Меня все устраивает. Полагаю, что и Лину тоже, иначе она давно ушла бы от меня.

А может, все-таки Борис? Вдруг я ему хоть что-то сказал? За год и девять месяцев мы должны были встретиться с ним как минимум восемь раз, четыре - на папины дни и четыре - на Верочкины. Может, хотя бы слово, хоть намек какой-то... Завтра же попрошу Мусю разыскать его новые координаты. Нет, все гораздо проще. Надо дать ей ключи от моей квартиры и попросить найти и привезти мою записную книжку, если у Борьки менялись телефоны, они обязательно там записаны. А кстати, почему он до сих пор не объявился? Муся сказала, что об аварии, в которую я попал, написано во всех газетах. Что же, Борька газет не читает? Быть того не может. Или ему самому, или кому-то из его семейства должно было попасться на глаза это сообщение.

Мыслей много, но все они носят характер вопросов. Ответы бы найти, но с этим дело обстоит совсем плохо. То и дело на ум приходил образ огромного количества маленьких юрких зверьков, бегающих вокруг меня, заигрывающе покусывающих мои ноги, вопросительно заглядывающих в глаза, но тут же убегающих при малейшей попытке с моей стороны дотронуться до них и погладить, не говоря уж о том, чтобы поймать и взять на руки. И чем дальше, тем отчетливее я осознавал, что зверьки эти - хищные, хотя и не понимал, откуда у меня такая уверенность.

До рассвета я промаялся в бесплодных усилиях схватить хоть одного хвостатого негодяя. В руки они не давались. От проведенной без сна ночи разболелась голова, и вид мой так напугал хорошенькую медсестру, явившуюся с утра пораньше с шприцем на изготовку, что мне пришлось выдержать еще и внеплановый визит дежурного врача, который долго допытывался, не стало ли мне хуже, не было ли тошноты или еще чего пострашнее, а потом строго заявил, что, как только придет Эмма Викторовна, она тут же меня посмотрит. Пришлось соглашаться. Не рассказывать же ему о всех моих страхах и о вчерашней прогулке по больничному парку. Тут-то уж они точно решат, что у меня с головой не все слава богу. Кому надо стрелять в писателя, пусть известного, пусть состоятельного, но все равно всего лишь писателя, бумагомараку, безобидного книжного червя? Его можно ограбить, совершив налет на квартиру, его можно даже похитить и потребовать у родственников солидный выкуп. Но стрелять? Нет, в психушку мне не хочется. Тем более я и сам до конца не уверен, действительно ли то был звук выстрела или мне почудилось. А вдруг я и в самом деле того... Ох, не хотелось бы. В любом случае надо молчать до поры до времени и пытаться разобраться самому. Ведь если я не помню событий последних двух лет и если в меня действительно стреляли, то нельзя делиться ни с кем и ничем, пока я не вспомню, как все было на самом деле. В такой ситуации и врага принять за друга недолго.