Александра Маринина - Фантом памяти

Что же будет с моим днем рождения в этом году? Как сделать так, чтобы не общаться ни с кем, кроме самых близких - мамы, Лины, Женьки и Муси, но в то же время не лишить себя удовольствия получить поздравления и подарки? Да, я стыжусь порой этой поистине детской любви к собственному празднику, но я не стану корчить из себя усталого от жизни эстета и всем рассказывать, как я не люблю свой день рождения. Люблю. Я не страшусь ежегодно возрастающих цифр, обозначающих мой возраст. И поздравления получать я люблю. И подарки. Причем не меркантильно (у меня достаточно денег, чтобы купить себе все, что захочется), а именно по-детски, с тайным трепетом ожидания сюрприза. И хотя мне, мужику не первой молодости, чаще всего дарят цветы и дорогие спиртные напитки, все равно меня это радует и греет мою восторженно-циничную душу старого мальчика. И даже потеря памяти, вселившая в меня страх перед внешним миром и контактами со знакомыми людьми, не заставит меня забыть о самом приятном дне в году.

Удовольствие от мыслей о дне рождения в сочетании с радостным ожиданием Муси, чьи рассказы должны были немедленно и полностью заполнить царящую в моей памяти пустоту, ввергло меня в некое подобие эйфории, которая не давала обращать особое внимание ни на брюзжание сверх обычного со стороны Чертополоха Петровича, ни на какую-то чрезмерную подавленность нашей нежной Мимозы - Елены. Я, конечно, не мог не заметить, что настроение у обоих моих собеседников сегодня, мягко говоря, хреновое, но не испытал ни малейшего желания ни спросить их о причинах, ни попытаться развеять мрачное состояние их душ. Мне было наплевать. На все вообще и на них в частности. Я слишком многого ждал от сегодняшнего визита Муси, и все прочее уже не имело никакого значения.

Муся явилась даже раньше, чем я ждал. Осунувшаяся, бледненькая, но веселая, с блестящими глазами и трепещущими от готовности улыбнуться пухлыми губами.

- Все, Корин, я отстрелялась по канадской цели! - торжественно заявила она, по-кошачьи уютно устроившись в кресле. - Теперь я твоя до тех пор, пока ты во мне нуждаешься. Всех пошлю к чертовой матери и буду заниматься только твоими делами.

Я деликатно усомнился в необходимости столь суровых жертв, но Муся решительно пресекла мои попытки быть благородным.

- Корин, ты - мой автор номер один. И потом, ты особенный, ты совсем не похож на всех остальных моих подопечных. Если я не буду заниматься твоими делами, то кто будет это делать? Твоя жена занята своим бизнесом, сын еще слишком мал, матушка слишком далека от современных требований к деловой активности, друзей у тебя нет, секретаря тоже. А сам ты не умеешь. Ты в этом смысле абсолютно уникален, все прочие мои авторы устраивают свои дела сами и без меня не пропадут, если я с ними расстанусь, они просто будут меньше зарабатывать, но жизнь для них не остановится. А ты без меня пропадешь. Согласен?

Естественно, я был согласен. И тут же засыпал Мусю вопросами в надежде на то, что ее подробные ответы разбудят наконец мои впавшие в кому воспоминания. И снова надежды не оправдались, я ничего не вспомнил. Но зато узнал о себе много нового и весьма любопытного.

Во-первых, выяснилось, что я так и остался кобелем, несмотря на новый виток в отношениях с женой. В прошлом году во Франкфурте, куда мы с Мусей приехали на книжную ярмарку, я познакомился с прелестной женщиной и впал в страстный роман, по ею пору поддерживаемый телефонными разговорами и ее двукратными приездами в Москву по делам фирмы, в немецком представительстве которой она работает. Ай да я! Вообще-то, меня это не красит, если судить с точки зрения общественной морали, но, с другой стороны, это обычный для меня стиль жизни, и я никогда не мучился вопросом, правильно ли это и прилично ли, когда мужчина с одинаковым удовольствием спит с двумя разными женщинами и каждую по-своему любит. Не знаю, прилично ли, но в том, что это правильно и нормально, я ни разу не усомнился с тех пор, как мне исполнилось двадцать пять.

Во-вторых, мои финансовые дела находятся в полном порядке, никаких непредвиденных крупных трат зимой у меня не было, и Муся не имеет ни малейшего представления о том, почему я не дал дочери обещанных денег. Проблемы Светкины я со своим литагентом не обсуждал, хотя однажды спросил, нет ли у нее знакомых в среде музыкальных продюсеров. Якобы я хотел о ком-то навести справки. Вероятно, о новом Светкином возлюбленном Гарике. Хотел выяснить, какова его репутация в мире шоу-бизнеса, знает ли его кто-нибудь и как оценивают степень его одаренности и перспективность грандиозных проектов моей дочери. Но об этом я могу только догадываться, потому что Муся сама ничего толком не знала и знакомых в той среде у нее не оказалось, хотя она, со свойственной ей исполнительностью и обязательностью, взялась отыскать нужных мне людей. Но я ответил, что, мол, не стоит напрягаться, это не так уж и важно. Просто если бы такие знакомые были, то я поговорил бы с ними, а коль нет - так и нет.

В-третьих, я затеялся писать книгу о том, что в нашем Министерстве внутренних дел окопались воры, коррупционеры, пособники всяческих негодяев и откровенные бандиты. Я действительно (тут Лина не ошиблась) собирался делать привычный для меня производственный роман о буднях сотрудников министерства. Толчком же послужила встреча с неким человеком, который обратился ко мне со своей бедой. Ко мне и в самом деле многие пытаются обратиться с просьбами о помощи, в частности, чтобы я помог разобраться в их деле. По представлениям этих людей, писатель, особенно популярный, это человек, который ногой открывает двери в любые кабинеты, и уж если он придет с бумагами и скажет, что человека незаслуженно обидели, то все тут же, ломая ноги, кинутся разбираться, искать правду и непременно решат дело в пользу просителя. Может, при советской власти так оно и было, но сейчас - нет. Каким бы известным писателем я ни был, лично мне могут пойти навстречу и сделать что-нибудь побыстрее или без очереди, но не более того. А уж на людей, за которых я буду просить, чиновничьи милости никак не распространяются. Поэтому мое заступничество абсолютно бессмысленно. Кроме того, где гарантии, что поиски правды, то есть законного и справедливого решения вопроса, не обернутся во вред просителю? Нет таких гарантий, ибо проситель-то уверен, что прав в своих притязаниях, но у закона на этот счет может быть совсем другое мнение, вот и окажется в итоге, что мое вмешательство привело к нежелательному результату. А виноватым будут считать меня. Мне оно нужно?

Однако некоторым просителям все же удавалось прорваться сквозь мощный заслон Мусиных решительных отказов и терпеливых объяснений. И это не ее вина, просто они каким-то неведомым мне образом узнавали мой домашний телефон или даже адрес и настойчиво звонили или подкарауливали возле дома. Вот и этому просителю удалось прорваться. Во всяком случае, Мусе я рассказывал, что он пришел ко мне домой. Уважаемый человек, профессор, доктор каких-то точных наук, не то технических, не то физико-математических. У него погиб внук, шестнадцатилетний мальчик. Его нашли в лесу повешенным, и милиция после наспех проведенного дознания пришла к выводу, что он повесился сам и что оснований для возбуждения уголовного дела нет. Вскрытие, по мнению убитого горем деда, было проведено поверхностно, а если не поверхностно, то его результаты сфальсифицированы. Мальчик был повешен на чьем-то чужом ремне, его собственный так и оставался на джинсах. Родные пытались обратить внимание милиции на эту деталь, но безрезультатно. Более того, за несколько месяцев до этого в том же городе был найден повешенным еще один подросток, и тоже на чужом ремне, и тоже было вынесено решение о том, что это самоубийство. Дед погибшего мальчика не допускал и мысли о том, что внук мог покончить с собой, это был жизнерадостный уравновешенный юноша, и никаких изменений в его настроении или поведении близкие не замечали. При этом дедушка как настоящий научный работник перелопатил гору литературы о подростковых суицидах и пришел к выводу, что если бы ребенок в таком возрасте захотел уйти из жизни путем самоповешения, то в девяноста девяти процентах случаев сделал бы это у себя дома. А не в лесу. Причину же столь халатного и бездушного отношения милиции к своим обязанностям дед видел в нежелании тратить время на раскрытие тяжких преступлений, потому что время это нужно нашим доблестным милиционерам совсем для других дел, например, для того, чтобы заниматься поборами с местных предпринимателей и торговцев или ездить по указанным бандитами адресам и устраивать, прикрываясь формой и удостоверениями, все различные разборки, в том числе и с применением физической силы. Что же касается прокурора, равнодушно взирающего на это беззаконие, то его позиция объясняется тем, что он сильно зависит от благорасположения милиционеров, однажды застукавших его с поличным просто-таки при совершении преступления. И они, по взаимной договоренности, будут молчать ровно до тех пор, пока он дает им дышать, иными словами - самовольно решать, что является преступлением, а что - нет, по какому факту работать, а какой замарафетить.