Ирвин Уоллес - Семь минут

Дункан покачал головой:

— Нет, Майк. Слишком неопределенно. Я считаю, что цензура в ее современном виде нужна не только потому, что это закон, но и потому, что она защищает свободу от анархии. Жить без правил нельзя. Я помню процесс, который проходил в Америке против «Тропика Рака». Один из свидетелей обвинения, профессор английского языка по имени Бакстер, особенно красноречиво подчеркнул необходимость правил. Насколько я помню его слова, он признался, что вопрос цензуры тревожит его. Ему не нравится мысль, что цензоры будут навязывать нам свои взгляды и идеи. Тем не менее, сказал Бакстер, в таком сложном обществе, как наше, необходимо жить по правилам. Должно существовать правило, по которому машины будут ездить по правой стороне дороги. Пусть это и ограничит свободу водителей и права личности, но правило должно выполняться. Потом он добавил: «Мы знаем, что нельзя рассылать по почте лекарства от рака, которые делаются невежественными знахарями. Мы знаем, что нельзя продавать порнографические фотографии на школьном дворе. Наше американское общество гарантирует много свобод, но есть черта, которую людям нельзя переступать, если они хотят оставаться здоровыми и нормальными».

— Согласен, Элмо, — кивнул Барретт. — Мы сейчас совершили почти полный круг и вернулись к правилам. Кто их должен устанавливать? Вы? Я? Фрэнк Гриффит? Сенатор Бейнбридж? Меня устраивает ответ судьи Верховного суда Стюарта. Он говорил, будто сторонники Первой поправки считают, что наше общество может быть сильным, только когда оно будет абсолютно свободным. «Конституция защищает грубые выражения, так же как и изысканные, а вульгарность — так же как элегантность. Книга, которую я считаю бросовой, может иметь какую-нибудь ценность для моего соседа. В свободном обществе, провозглашенном нашей конституцией, каждый вправе сам сделать свой выбор». Элмо, непогрешимых арбитров нет. Помните старый анекдот? Пациент приходит к психиатру, и тот проводит текст на ассоциацию слов, типа теста Роршаха. Врач читает вслух слова, а пациент должен немедленно отвечать словом, которое приходит ему на ум. «Дом», больной отвечает: «Секс». Психиатр говорит: «Стул» и получает тот же ответ. Психиатр говорит: «Стол», и пациент отвечает: «Секс». Все двадцать самых распространенных и обычных слов, таких как «кухня», «сад» и другие, вызвали один и тот же ответ: «Секс». Врач разозлился: «Должен вам заметить, что у вас на редкость односторонний мозг». Больной удивленно отвечает: «Но, доктор, вы сами называли сексуальные слова». — Барретт улыбнулся и пожал плечами. — Вот вам, пожалуйста.

Окружной прокурор ухмыльнулся, но ему было не до смеха.

— Майк, многие из нас понимают, что сексуально, а что нет. Мы также понимаем, что грязно, а что нет. По-моему, большинство из нас считает, что «Семь минут» и похожие на нее книги отвратительны и непристойны и их нельзя ни издавать, ни продавать. Как бы там ни было, Майк, я буду бороться с этой мерзостью, пока она не будет искоренена.

— Что ж, Элмо, — кивнул Барретт, — пока вы будете бороться с этим, я буду бороться с вами. — Он помолчал, потом добавил: — И с тем, что считаю по-настоящему непристойным сегодня.

— Что вы имеете в виду?

— Настоящая борьба должна вестись не против книг, которые описывают половые акты или содержат нецензурные слова, а против других непристойностей. Когда людей с черной кожей называют «ниггерами», а человека, имеющего собственные убеждения, — «комми». По-настоящему непристойным является преследование человека только за то, что его идеи отличаются от ваших собственных. Непристойно заставлять молодых парней убивать в дальних странах других молодых парней, прикрываясь лозунгом самообороны. Как однажды заявил один проповедник, «полностью одетый человек извивается от электричества, которое пропускают через него наши официальные тюремные власти». По-настоящему непристойно учить студентов лгать, потворствовать лицемерию и нечестности, ставить на первое место материальное благополучие, не обращать внимания на массовую бедность, защищать несправедливость и неравенство, относиться дерзко к флагу, отцам-основателям и конституции. Меня тревожат и беспокоят эти непристойности.

— Меня они тоже весьма беспокоят, — сказал Дункан. — И при возможности я всегда буду бороться бок о бок с вами, но наши взгляды не совпадут в вопросах свободы слова и прав тех, кто пользуется ею для достижения своих отвратительных и эгоистичных целей, кто развращает наши семьи и нашу нацию. — Он замолчал и посмотрел на Барретта. — Что ж, наши мнения так и не совпали, но, если честно, Майк, вы верите хоть в мизерную цензуру?

— Если вы сумеете заставить меня поверить в мизерную беременность, вы сможете заставить меня поверить и в мизерную цензуру, но даже такая цензура, будь она возможна, оказалась бы слишком большой, если представить, куда она могла бы нас завести. Бернард Шоу сказал: «Убийство — самая крайняя степень цензуры». Я всегда буду помнить эти слова. Но вот что я вам скажу, Элмо. Когда ученые докажут с помощью опытов вредность книг, когда суды научатся действительно без пристрастия отличать непристойное от пристойного, когда мы сумеем найти мудрых судей, которые решали бы, что следует подвергать цензуре, а что нет, при этом не вторгаясь в личную жизнь, тогда, и только тогда, я перестану бороться с вами. Ну как?

— Может, такой день наступит, Майк.

— Давайте молиться об этом. — Барретт собирался сесть в машину, но ему пришла в голову мысль, которая, с одной стороны, не имела отношения к их разговору, а с другой, была очень важна. — Элмо, вы слышали о самом лучшем завещании? Его составил чикагский адвокат Уиллистон Фиш в тысяча восемьсот девяносто седьмом году для своего клиента Чарльза Лаунсбери. Слышали?

— Кажется, нет.

— По-моему, все юристы должны читать его и время от времени перечитывать. Постараюсь не забыть выслать вам копию.

— А что в нем?

— Оно начинается так: «Я, Чарльз Лаунсбери, находясь в полном здравии и памяти, составляю это завещание для того, чтобы как можно более справедливо разделить мою собственность между наследниками… Во-первых, я отдаю заботливым отцам и матерям в фонд для их детей все добрые слова и ласковые прозвища и призываю родителей использовать их справедливо и щедро на нужды своих детей. Детям я оставляю, но только на время детства, все одуванчики и маргаритки полей с правом свободно играть среди них, как это принято у детей, но предупреждаю остерегаться чертополоха. Я советую детям играть на желтых берегах ручьев и золотых песках у вод со стрекозами, которые порхают над поверхностью этих вод, и с запахом ив, купающихся в водах, и с белыми облаками, высоко летящими над гигантскими деревьями. И я завещаю детям долгие, долгие дни веселья и тысячи игр, и ночь, и Луну, и Млечный Путь, не отнимая прав на них и у влюбленных. Я дарю каждому свою звезду… Влюбленным я оставляю их воображаемый мир со всем, что им может понадобиться: звездами на небе, прекрасными алыми розами, белым, как снег, боярышником, чарующей музыкой и всем другим, что они могут пожелать, чтобы показать друг другу силу и красоту любви. А тем, кто уже вырос и не влюблен, я завещаю Память…»