Пиа Юль - Убийство Халланда

«Если абонент снова выйдет с тобой на связь», — написал мне Фундер. Можно было с уверенностью сказать, что абонент сейчас вышел со мной на связь. Все эти деньги!

— Да что же это?! — крикнула я, оказавшись у себя в гостиной. «Ох» я уже не говорила — не помогало. Халланд не мог знать, что умрет. Он не собирался умирать. Я же его знала. Он боролся со своей болезнью, он хотел выжить. Но у него был некий план. Он что-то задумал и кое-что успел осуществить. Он перевез свои вещи. Перевел на мое имя целую кучу денег. Наверняка это незаконно, да и на что мне столько? A-а, очевидно, чтоб платить по счетам, но а с какой стати? Напрашивалась мысль, что он собирался меня оставить, и все равно это ничего не объясняло. Этот дом — его. Была ли тут замешана женщина? Умалишенная из лесу? Пернилла? Я пошла искать на своем письменном столе бумажку с ее телефоном, а потом долго сидела с трубкой у уха, прежде чем до меня дошло, что там нет гудка.

Что бы мне сперва подумать — тогда бы я взяла машину, но, по всей видимости, думать я была не способна. Я вскочила на велосипед и покатила в лес — против ветра, под моросящим дождем. Морось. Мелкий. Проливной. Серебряный. Золотой. Не приговаривай я, давя на педали, не знаю, как бы я туда добралась при встречном ветре. Тот, кто сажал эту живую изгородь, перемежая золотой дождь сиренями, заслуживал медали, если еще был жив. Но это вряд ли.

Стина была дома. Я присела перевести дух на ту самую скамью и обнаружила, что она играет на пианино лучше, чем большинство умалишенных, если только это играла она. Я слушала. Когда наступила тишина, я встала и поднялась на крыльцо — и узрела через дверное окошечко две ступни. Она что, стоит на голове? Я уже приготовилась постучать, но мне отказало мужество. Если у Халланда были планы сюда переехать, я не желала об этом ничего знать. Я тихонько ретировалась и, ведя велосипед за руль, побрела обратно. Дождь прекратился. Домой мне не хотелось. Не ласточки ли это на телефонном проводе? Уже прилетели ласточки? Похожи на черных стрижей… да нет, это они так сидят, рядком. Стало быть, Халланд — черный стриж, что никогда не приземлялся и вечно носился в воздухе? Стихи я разбирать не умела, я умела только их любить — но и в специальной литературе тоже не разбиралась. Самым разумным, наверное, было бы, не мудрствуя лукаво, просто читать то, что там написано. Обыкновенно черный стриж прекращает полет, лишь когда выводит потомство. Перед глазами у меня возник Халланд, танцующий в саду. «Иди сюда!» — крикнул он. А я к нему — вышла?

Подойдя к площади, я увидела на другом конце Бьёрна, который направлялся к своей машине. Он приветственно поднял руку. Я тоже. Но не стала ее опускать, а показала жестом, что он мне нужен. Он двинулся мне навстречу.

— Привет! — сказала я.

Вид у него был смущенный. Я вцепилась в руль.

— Что ты, собственно, слышал? Что именно сказал Халланд?

Он глубоко вздохнул. Призадумался.

— Меня убила моя жена.

— Нет, — возразила я. — Он ведь сказал не это. Он что, так и сказал?

Бьёрн наморщил лоб.

— Да вроде бы так.

— И вот это ты сообщил полиции?

— Ну а что же еще?

Я начала раздражаться.

— Как ты можешь утверждать то, чего не знаешь?

— Так ведь это когда уже было, — ответил он. — Словом, это то, что я тогда сказал.

Покачав головой, я повела велосипед к своим воротам. Он меня окликнул:

— Пойдем со мной ужинать в «Почтовый двор»?

— Я всегда там ужинаю по понедельникам, — сообщил он, когда мы стали спускаться под гору.

А я там не ужинала ни разу. Я вообще уже отвыкла делать обыкновенные вещи. Такие, как, например, спускаться под гору к «Почтовому двору».

Блюдом дня было старое доброе жаркое из свиной грудинки с корочкой, а к нему картошка и соус. В ожидании еды мы не разговаривали, а когда ее подали, я с жадностью на нее набросилась. Наконец я подняла глаза. Бьёрн показал на мою тарелку:

— Ты съела все дочиста!

Сам он срезал жир и оставил большую картофелину.

— Я была голодная, — сказала я и пошла в туалет.

Неужели опять вырвет? Я забыла посмотреть, остались ли еще после меня следы на Стининой лестнице. Я вмиг перенеслась туда: я стою на крыльце, лоб в холодном поту, как же я в ту ночь к ней попала? А велосипед? Ведь у нее нет машины. А через лес, кажется, проезжала машина? Однажды, правя какую-то мою рукопись, обеспокоенный редактор спросил меня письменно — Халланд повторял это потом в шутку по поводу и без повода: «А будут ли еще flashbacks?» [39] Здесь — внезапно вторгающиеся в сознание яркие воспоминания о прошлом. Я не знала, что такое flashbacks, возможно, моя жизнь состояла уже из сплошных flashbacks, возможно, они случались чуть ли не каждую вторую секунду. К примеру: я захожу в общественный туалет, вот как сейчас. Читаю на бумагодержателе: TORK. [40] TORK — торговая марка компании SCA Hygiene Products, специализирующейся на производстве профессиональных средств гигиены. И думаю о том, что в пятисотый раз уже сижу в общественном туалете и вспоминаю ласковое французское прозвище Торкиля Хансена. [41] Торкиль Хансен (1927–1989) — датский писатель-документалист, много лет проведший во Франции. Mon Tork, [42] Мой Торк (франц.). повторяла я про себя многократно. А еще я думала о том, что никогда никому не рассказывала про таблички, которые всегда висели в женских туалетах, а теперь исчезли. Некая остроумица, посетившая те же места, что и я, соскребла отдельные буквы, и таблички гласили: Не бросать в унитаз кадок и персов. Ничего нового в общественных туалетах меня не ждало. Только flashbacks.

Расскажу-ка я про эти таблички Бьёрну! А он уже ушел.

— Он расплатился, — крикнула Бетина. — Кофе будешь?

Я кивнула и села перед своей пустой тарелкой. На пристани было оживленно. С моего места мне была видна боковая дверь в старый пакгауз. Это мне о чем-то напомнило. О чем-то, чего не следовало забывать, а я забыла. Я — убила Халланда? Можно ли такое сказать? Он действительно так сказал? Ну не могла я его застрелить: я и по двери промажу, я же помню, как я пробовала в молодости получить охотничий билет.

— Так мы с ним ни о чем и не поговорили, — заключила я, когда Бетина поставила передо мной чашку.

— Приятно видеть, что ты стала выходить на люди, — сказала она. — Ну как ты?

Что это вдруг за короткость? Я пила здесь иногда кофе, однако же никогда не пускалась с ней в разговоры. Я чуть было не ответила: «хорошо», но удержалась. Отчасти потому, что это была неправда, отчасти потому, что вдове так отвечать не пристало. Я ограничилась тем, что пожала плечами.

— Как я это понимаю! — сказала она.

Я ни разу не замечала, чтобы осторожность, с какой люди подбирали слова, как-то влияла на то, что между ними происходило. Одно-единственное слово не могло взять и изменить всё, не могло ударить как молния в чей-то мозг и навести на след убийцы, не могло ранить так больно, чтобы это возымело роковые последствия. Любовь не могла умереть из-за одного-единственного слова. За ним всегда следовало другое, которое усугубляло, или проясняло, или заглаживало, или сбивало с толку. Но даже и это слово не было решающим, во всяком случае не приводило к желанному результату. Временами у меня пропадало желание открывать рот. Молчание казалось самым простым и легким, вместе с тем я чувствовала себя обделенной и заточённой: я находилась в тесном пространстве, которое не было ни моим телом, ни моим мозгом, но чем-то гораздо меньшим. Моей матери было свойственно припоминать мне мои слова, причем в такой форме, что, узнавая их, я заранее отказывалась от попыток объяснить ей, что они поняты ею совершенно превратно. «Ну как же, ведь ты говорила, что его боишься!» — сказала она однажды про моего учителя. Она выпалила это чуть ли не с торжеством, не успев даже обтереть молочные усы салфеткой. Я знала, излагать эту историю еще раз, с уточнениями или на другой лад, бесполезно. Она извлекла из нее то, что хотела. И это только один пример. У меня с ней так всегда было, и с другими тоже. Да я и сама так делала, когда кто-нибудь мне что-то рассказывал.